Книги

Драма жизни Макса Вебера

Надо сказать, что этот веберовский бренд (героический аскетизм) был очень силен и авторитетен. Как-то так получилось, что, несмотря на то что выдающиеся личности всегда в центре внимания современников и публика любит компромат в широком смысле слова, романтическая сторона жизни Макса Вебера не вошла в поле зрения как современников, так и преемников. Правда, это объясняется не только и не столько «гигиеническими» правилами самого Вебера в области связей с общественностью, сколько жесткими требованиями Эльзы Яффе, которой следовало бы работать не фабричным инспектором, а специалистом по разработке легенды и обеспечению секретности в спецслужбах. Ей удавалось без особых усилий в течение десятилетий изображать брак с Эдгаром и держать в тайне любовную связь с Альфредом и Максом. Тем сильнее был взрыв возмущения и негодования, когда тайны стали выплывать наружу. И это было не потому, что Макс Вебер оказался не героем аскезы, а гедонистом, не чуждым земных наслаждений и вовсе не стражем морали. Возмущение и негодование появились потому, что на этом якобы аскетичном Вебере зиждились собственные моральные и даже теоретические доктрины и концепции многих влиятельных теоретиков, историков и учителей морали. К Ясперсу это относится в полной мере – для него Вебер был важен не только как ученый, но и как мерило правильности его, Ясперса, собственной позиции как человека и философа. Поэтому Ясперс выступал как хранитель и защитник не только теоретического, но в первую очередь морально-этического наследия Вебера.

Поскольку Вебер в трактовке Ясперса (прямо в его книге о Вебере, а также косвенно, например, в работе о типах мировоззрений) трактовался скорее как представитель бренда «героический (экзистенциальный) аскетизм», крушение кумира было воспринято Ясперсом более чем болезненно. Радкау сообщает, что в феврале 1963 г. Эдуард Баумгартен, который к тому времени занял позицию общепризнанного (после смерти Марианны, которая всецело ему доверяла) хранителя наследия Вебера и выразителя его истинных взглядов, рискнул – именно рискнул, поскольку понимал, какие тяжелые последствия для восьмидесятилетнего Ясперса может иметь это открытие, – передать ему копии нескольких любовных писем Макса (R, 854). Сказать, что Ясперс был потрясен – это ничего не сказать. С этим новым образом Вебера рухнула его картина мира. «Предательство!» – такова была первая реакция старого философа и моралиста на шокирующую новость. «Макс Вебер совершил предательство по отношению к Марианне, к самому себе, ко всем нам, знающим его образ», – цитирует его фразу известный философ Дитер Хайнрих (R, 856). Впоследствии и Баумгартен, и Эльза Яффе ознакомили Ясперса с другими письмами и другими подробностями любовной драмы Вебера, и его высказывания несколько смягчились, хотя впечатления от смены образа, кажется, преследовали его всю жизнь, «даже во сне», пишет Радкау. Он не мог утешить себя тем, что это какая-то любовная эскапада, единичное приключение, не влияющее на образ целого, – седина, так сказать, в бороду, бес в ребро. Все это стало возможным, цитирует Радкау архивные записи Ясперса, потому что Вебер встретил в Эльзе «не обычную девку, а гетеру, владеющую высшим усыпляющим дух искусством – по ту сторону добра и зла… добрую, когда ей нравилось, но внутренне твердую и готовую к любому злу… все умеющую – от простейшего коитуса до искусства прекрасного – зрелой эротической игры» (R, 857–858). Такая дьяволица, искусительница Эльза! Случилось так, что в последние годы своей жизни Ясперс вел свой внутренний диалог с Вебером, касающийся Бога и дьявола, добра и зла, жизни и смерти, причем один из беседующих давно уже пребывал в царстве мертвых.

Теперь о Баумгартене. И опять заходит речь о смерти. Радкау передает (без ссылок, к сожалению) фрагмент разговора Эльзы с Баумгартеном, относящийся к 1957 г. Эдуард Баумгартен, будучи в Гейдельберге, посетил Альфреда Вебера, намереваясь примириться с ним после некой сильной размолвки по поводу его, Баумгартена, опубликованных материалов о Максе. Но разговор сложился неблагоприятно для него, и он сильно разозлился. Тут из соседней комнаты вышла Эльза, которая, конечно, все слышала. «Что, собственно, стоит между нами? – спросила она. – Почему Вы так долго ничего больше (о нас? – Л.И.) не написали?» Баумгартен: «Потому что я считал Вас тоже виновной в смерти Макса Вебера». Он имел в виду, что Веберу приходилось разрываться между браком и любовью, между Марианной и Эльзой, и мучения от воспаления легких отягощались возникшим вследствие этого влечением к смерти. То есть любовь к Эльзе не облегчала, а, наоборот, усугубляла его страдания. Радкау полагает, что Баумгартен так же, как Ясперс, считал Макса Вебера столь высокоморальной личностью, что конфликт между страстью и долгом, грубо говоря, свел его в могилу (R, 854). Это вообще-то достаточно странное сообщение. Прежде всего странно, что местом встречи стал Гейдельберг, хотя в это время Эльза и Альфред давно уже жили в Берлине. Кроме того, племянник Вебера Эдуард Баумгартен был близок к «дяде Максу» еще при жизни последнего, а после он даже дежурил ночью перед похоронами у его гроба. Трудно даже предположить, что он был настолько мало осведомлен о характере отношений между Максом и Эльзой, что считал этот роман тягостью для Макса, усугубившей его болезнь.

Но если несколько сместить акценты, Баумгартен, оказывается, не совсем неправ. Потому что Эльза конечно же косвенно виновна в ранней смерти Макса Вебера. Но не в том смысле, как полагал Баумгартен. Дело даже не в том, что Вебер вообще довольно много думал и говорил о смерти, что его любимой оперой была вагнеровская «Тристан и Изольда» и что его страшная болезнь, казалось бы ушедшая в прошлое, все же постоянно давала о себе знать. Вебер действительно в определенном смысле был готов к смерти. В первую очередь потому, что, выбирая в самом начале 1919 г. между Мюнхеном и Бонном, то есть между любовью и «риском», с одной стороны (Мюнхен), и покоем и «ранней старостью» (Бонн) – с другой, он выбрал первое (с. 286). Риск в условиях его болезни вполне мог означать смерть, и Макс Вебер прекрасно знал, что выбирает. В общем, Баумгартен имел право сказать, что Эльза также повинна в смерти Макса Вебера в том смысле, что могла стать одной из ее причин, но повинна косвенно; Вебер выбирал свою смерть сам, и обвинять Эльзу это все равно что обвинять Вебера в его же собственной смерти.

Это две интерпретации жизни и смерти Макса Вебера. В одном случае Вебер, как юноша в Саисе, дерзновенной рукой поднял покров Изиды и увидел то, что у Шиллера, как говорит Клагес, хватило вкуса не пытаться описывать, а по смыслу – «ничто и смерть», в другом случае он дерзко «поднял покров» Эльзы Яффе и увидел то, что у нас хватило смелости попытаться описать, но по смыслу оказалось, что, в конечном счете, это тоже «ничто и смерть». И в обоих случаях причиной всего можно считать любопытство или стремление к познанию, только в одном случае – в рациональном, научном, а в другом – в иррациональном, «стрáстном» варианте.

* * *

И несколько слов о женщинах. Эльза была глубоко потрясена смертью Макса Вебера. В июне 1920 г. она писала Альфреду Веберу: «Моя голова хотела бы успокоиться, привести все в порядок и сказать тебе еще раз, чем был для меня Макс и чем в еще большей мере стал после своей смерти – необходимой частью жизни ‹…> В мире, в котором нет Макса Вебера, я не хотела бы жить. И теперь мы должны его как-нибудь сохранить и удержать живым, чтобы он все-таки был» (MWG II/10, 34). Она осталась жить в Мюнхене, даже когда Эдгар Яффе в мае 1921 г. умер в санатории от воспаления легких. Лишь в 1925 г. она переехала в собственную квартиру в Гейдельберге со своей дочерью Марианной. В Гейдельберге трое женщин – Марианна Вебер, Мина Тоблер и Эльза Яффе – жили в одном месте, как бы объединившись в память Макса Вебера и будучи не в состоянии существовать раздельно. После замужества дочери в 1931 г. Эльза переехала в Берлин, где она и Альфред Вебер сняли две соседствующие друг с другом квартиры в многосемейном доме по адресу Бахштрассе 24, где она заботилась об Альфреде до самой его смерти в 1958 г. Ни одна из женщин так и не вышла замуж.

Марианна Вебер умерла в 1954 г., Мина Тоблер – в 1967-м, Эльза Яффе – в 1973 г. в возрасте 99 лет.

Эпилог

Эпилог в античной и более поздней драме – заключительный монолог, обращение к зрителю с поучением, просьбой о снисхождении или с итоговым разъяснением содержания.

Когда автор перечитал свою книгу (пишу о себе в третьем лице, как когда-то Марианна в сочинении о Максе Вебере), он понял, что что-то не сходится в этом новом портрете героя. Действительно, великий рационалист и великий аналитик в этом сочинении напоминает капитана, который, как говорится в популярной песенке, «объездил много стран и не раз он бороздил океан», а потом вдруг «влюбился, как простой мальчуган». Что-то здесь не так, такую наивность в умудренном жизнью мыслителе подозревать трудно. Думаю, что его письма, свидетельствующие о безумной страсти к Эльзе, нельзя все-таки воспринимать как таковые без оговорок. Конечно, он испытывал страсть, но он также знал, что испытывает страсть, и знал, что такое страсть, был способен к рефлексии как мало кто другой и не мог потерять своего знания обо всем этом, не утрачивая собственной идентичности. Он, конечно, демонстрировал все симптомы страсти, которые в «Промежуточном рассмотрении» перечислил сам. Хотя любовная страсть теми, кто ее испытывает, говорил он, воспринимается как предназначенность друг для друга и судьба, в глазах приверженца религии спасения и, можем добавить, для всякого объективного взгляда она есть чистая случайность. И отсюда все ее характерные признаки: патологическая одержимость, идиосинкразия, нарушение чувства меры и всякой объективной справедливости (с. 269). Удивительно, но это есть буквально перечень характеристик Макса Вебера как автора любовных писем к Эльзе, который открывается для всякого непредвзятого рассмотрения. Я сам писал об этих чертах юношеской влюбленности («пятидесятипятилетний юноша»), которая выливается в обожествление «любимой, любимой, любимой» «золотой» «прекрасной» Эльзы. Но если мы не поверим Максу на слово и захотим изложить суть дела объективно, то Эльза ведь не юная возлюбленная, а сорокапятилетняя женщина с богатой любовной историей. Опытная женщина. Когда я однажды в разговоре с немецким приятелем о какой-то даме употребил словосочетание erfahrene Frau («опытная женщина»), имея в виду ее академические качества, он меня поправил, сказав, что по-немецки это словосочетание употребляется только в сексуальном или эротическом смысле. В этом смысле Эльза – «опытная женщина», а не юная, беспредельно любимая Джульетта или еще более юная Беатриче. Одержимость или, скажем так, любовная слепота Вебера представляется чрезмерной. Любви, конечно, все возрасты покорны, и все влюбленные демонстрируют определенную степень неадекватности. Но любовная неадекватность Макса Вебера моментами кажется чрезмерной, особенно если учесть, что это не внезапная вспышка страсти, а долгий, десятилетиями длившийся роман. Разве он не видел и не понимал всю условность некоторых своих пылких признаний, упиваясь прелестями и любовной щедростью возлюбленной? Или он обманывал себя… или обманывал ее в страстных письмах?

Гадать об этом можно много… если не понять, что Вебер сам определил и описал природу страстной любви, образцом которой стала его собственная любовь. Мы цитировали это его определение уже не один раз, но повторю вновь: «чем сублимированнее эротические отношения, тем сильнее они особо изощренным образом обречены на брутальность». Они неизбежно воспринимаются как борьба, но не только и не столько из-за ревности или соперничества с кем-то третьим, «сколько из-за глубоко скрытого, поскольку никогда не замечаемого самими участниками изнасилования души менее брутального партнера, как изощренное, симулирующее человечнейшую самоотдачу наслаждение самим собой в другом» (с. 268). Ревность и чувство соперничества по отношению к брату Альфреду (это мы уже отмечали выше) были налицо в этой истории. Но главное не в ревности, а в том, что даже человечнейшая самоотдача в любой, особенно в этой любви означала изнасилование души менее брутального, а в нашем контексте еще и менее рационального партнера. Рационализм в принципе всегда брутален и отбрасывает, как правило, «нерелевантные», неверифицируемые тонкости душевной жизни и духа. Великий аналитик Макс Вебер рационально расчленял свою партнершу, наслаждаясь «самим собой в другом», и его субмиссивное поведение в любви оказывалось лишь элементом симуляции «человечнейшей самоотдачи».

Вебер страстно любил Эльзу и при этом очень хорошо знал и понимал свою возлюбленную. Когда-то в эпоху «любви в Венеции», описывая Марианне прогулку на гондоле, он писал об Эльзе: «Быть с ней приятно, и несмотря на некоторые внезапно проявляющиеся тривиально-грубые черты, в целом она – прелестный человечек, и я иногда <…> в часы дурного самочувствия или живого интереса получал бы удовольствие от общения с ней, не будь это связано со многими сложностями» и т. д. (с. 185). Этот снисходительно-покровительственный тон резко контрастирует с любовными излияниями в письмах последних лет. Если бы считать Вебера циником или записным донжуаном вроде упоминавшегося выше Ласка (с. 210), можно было бы отзыв читать так: «я охотно занялся бы с ней любовью… если б это не было связано с многими сложностями». Собственно, это Вебер скорее всего и имел в виду, его любовь к Эльзе уже в то время была очевидна. И это притом, что он (использую такое вульгарное выражение) видел ее насквозь, а не был ослеплен ее достоинствами, как в тот, последний год жизни.

Поэтому нужно говорить не о мазохизме Макса Вебера, как это делали и делают многие до сих пор, а об изощреннейшем садизме, состоящем в изнасиловании души менее брутального партнера путем «симуляции» «человечнейшей самоотдачи», а также об осознании неизбежности этого внутреннего человеческого конфликта. Сам Вебер не употребляет термин «садизм», он говорит «брутальность». Когда писалось «Промежуточное рассмотрение», понятие садизма уже было известно, во всяком случае психиатрам (начиная с Крафт-Эбинга). Философское осмысление этого феномена случилось позже, в частности у Сартра, который видел в садизме способ постижения экзистенции через телесную боль. В эротической антропологии Макса Вебера изнасилование души менее брутального партнера представляет собой некую параллель тому, что у Сартра стало пониматься как садизм. Там, где у Сартра причинение телесной боли, у Вебера – «изнасилование души». Это могло бы показаться просто поэтической метафорой, если не обращать внимания на брутальность рационализма, уничтожающего, как сказано выше, неверифицируемые тонкости души и духа. Это рационализм как садизм. В этом случае любая страсть со стороны более брутального, а в нашем случае более рационального партнера есть садизм. Эротическая антропология Макса Вебера заслуживает более детального рассмотрения, чем мы можем позволить себе здесь, в книге о драме жизни Макса Вебера. Здесь же занавес опускается.