Кагетора жив. Пусть и без памяти, но он жив…

Ями Сэнгоку снова разгорелась лет семь назад, когда онре военачальников той эпохи начали быстро пробуждаться. Должность солдата Призрачной армии Уэсуги заставила его остаться в живых, ведь Кэнсин приказал изгнать врагов. Кагеторы не было, но миссия не исчезла.

Нет… Право, какое дело ему было до миссии. Он просто хотел, чтобы что-нибудь заморозило эти чувства. Он никогда не верил словам отца. Но все же крупица надежды боролась с отчаянием, разъедавшим его сердце и душу, и он не мог оставить эту крупицу.

Наоэ пересек площадку с сувенирными ларьками и, пройдя еще немного, вышел к Зале Третьего Месяца. Вечернее солнце продолжало клониться к горизонту, а он в одиночестве шагал к храму. На входе он столкнулся с одной семьей, но приближалось время закрытия, и других посетителей не было. Наоэ заплатил в кассу и шагнул внутрь — пахнуло прохладой. В храме не горели огни. Обычно там включали лампы, но из-за отсутствия людей их не зажигали. Сквозь решетчатые окна лились алые солнечные лучи. Наоэ остановился в пятне света: дюжина Будд эры Тэмпе взирали на него из полутьмы. Наоэ замер прямо перед Фукукендзяку Каннон[23], главным буддой Залы Третьего Месяца, сомкнул ладони и прикрыл глаза. В тишине стрекотали цикады.

Опустив руки, Наоэ еще раз осмотрелся. Страшно вот так быть одному в пустом храме против огромных будд. Он слышал, что Залу Третьего Месяца в насмешку зовут «музеем чучел будд», но не соглашался с этим. Напротив, присутствие этих высочайших созданий всколыхнуло в нем суеверный ужас. Он замер на месте, с душой распахнутой и обнаженной, будто на допросе.

Зачем ты пришел сюда?

Что ты тут делаешь?

Все разом требовали ответов. Он едва смог побороть желание сбежать отсюда. Одновременно ему хотелось упасть перед ними ниц и покаяться во всем, о чем молчало сердце. Но сделать это — не значит спастись.

Спасение…

«Глупое заблуждение, рожденное из пустоты…»

Наоэ опустил взгляд. Спасение… На самом деле, это…

Далекое желание, которое вечно ускользает из-под руки.

Он ощущал, будто здесь его всегда кто-то ждет. А Бодхисаттвы по обе стороны Фукукендзяку Каннон — увидеть их он возвращался раз за разом. Слева смотрела Бодхисаттва Лунного света[24], а справа — Бодхисаттва Солнечного света[25]. Их очертания были величественны и тоже вызывали непонятную ностальгию. Исполненный достоинства взгляд Каннон падал на него, взгляд, который прогонял ужас всех дрожащих живых существ. В этих глазах горело белое пламя — два светлых языка пламени тянулись к небу. Каждый раз, когда он видел этого Бодхисаттву, в его воображении неизменно появлялось одно и то же лицо. И чего тут неясного: он приехал, чтобы снова увидеть ее.

В бодхисаттве он видел лицо женщины, которая однажды спасла его.

«Минако…»

И только ее.

В первый раз он повстречал ее в аду той резни, что разгорелась тридцать лет назад. Все началось с того, что они спасли Минако и ее семью, когда их, как и многих других, затянули замыслы Оды. Кагетора много сражался, чтобы защитить их… и совсем скоро, совершенно неожиданно он и Минако полюбили друг друга. Она была женщиной с нежными глазами и неиссякаемым запасом прочности в сердце. А еще у нее была необыкновенно широкая душа, и быть с ней значило чувствовать себя легко. В мучительные дни бесконечных боев именно Кагетора, сам о том не задумываясь, страдал больше всех: его семью убили, и война пожрала даже тех, кто вообще был здесь не при чем. У него не было убежища, и он мог только отдаваться битве. Он не мог ничего, не мог найти исцеления для израненного сердца. Перед ним лежала единственная дорога: продолжать бесконечную борьбу, баюкая собственную изорванную и усталую душу. Как много для него тогда значила Минако? Маленький мирок в океане напряжения и нетерпимости, жажды крови и ужаса — как, должно быть, он лелеял спокойствие, которое она дарила ему. Скудная доброта, крохотная любовь, которые так легко теряются в вихре сражений тех жестоких дней — насколько незаменима была для него Минако? Он нашел своему сердцу исцеление…

Да как же он любил ее?

Наоэ следовало знать больше о подобных вещах: он-то знал боль Кагеторы лучше прочих. И не смог спасти его. Более того, он загнал Кагетору на край. Как защитник Кагеторы, как солдат Призрачной армии Уэсуги, он видел своей обязанностью уничтожить Оду, иначе его существование не имело смысла. Он не мог отвести взгляд, не мог отвернуться… Не мог позволить господину сбежать. Такова обязанность вассала.

Он должен был беречь Кагетору… так почему получилось только загнать его в угол? Он больше всех жаждал спасти Кагетору… но почему получилось лишь причинить ему боль? Он не понимал этого. И не понимая, сражался вслепую. Он не мог позволить Кагеторе бросить их миссию! Вот и приходилось ранить его все глубже и глубже. Когда Кагетора начал ненавидеть его? Его, который был рядом четыре сотни лет, верного и преданного вассала… и Кагетора стал ненавидеть его яростнее, чем кого бы ни было. Под маской спокойствия Наоэ сражался сам с собой: пускай Кагетора возненавидит его, но это ведь для его собственного блага. Вполне естественная мысль для любого вассала. И он притворялся, что не замечает мучений Кагеторы, и тихонько наблюдал за ним и Минако…