— Признайся, Гвенивер, ты ведь боишься меня?

— Нет. — Нервно, нежно и тонко. Печально, почти испуганно.

— С тех пор, как ты заглянула в ларец, это было неизбежно. — Неизбежно было и раньше, но это неважно.

— Я не хочу быть Пандорой! — негромко воскликнула она.

— Но тут решала не ты, решил сам ларец.

И ведь она действительно не боялась меня раньше, даже когда стоило.

— Я тебя не виню.

В светлых глазах Гвенивер что-то сверкнуло. Внутри нее прятался превосходных стальной стержень, или еще и серебряный, отлично отпугивающий оборотней, что не могло меня не радовать.

— Зачем мне нужно, чтобы ты винил или не винил меня?! Я ни в чем не виновна.

— Я знаю. Чего не скажешь обо мне. Потому что я обманул тебя. Я не говорил тебе, что прожил много разных жизней? Нет. Не говорил. Я заглядывал в чужие разумы и души. И конечно, я не совсем человек. Помнишь, ты говорила мне, что я сказочный? Это ведь на самом деле совсем не так здорово как кажется, правда?

Гвенивер медленно потянулась к собственной шее и коснулась чего-то под платьем. Конечно, это был крест.

— Но ведь ты же христианин? — спросила она меня впервые в жизни. — Ты был крещен, и касался святой воды, и мы венчаны по христианскому обряду?..

— Конечно. И как пел бард Талиесин — «я стар, и я молод, я умер, и я жив».

— Почему?.. — только и спросила Гвенивер.

— Я люблю тебя. Но знаю, что ты боишься меня. И это не может продолжаться бесконечно. — Мятущиеся тени и блики от масляных ламп постоянно меняли ее лицо, казалось, что она то смеется, то плачет, в каждую иную долю мгновения. — Потому что в отличие от меня — ты человек. У тебя есть живая душа.

— А ты? Разве у тебя ее нет?!..

— Я не знаю.