В то первое утро его не отправили работать с остальными, посланными чистить снег вокруг правительственных зданий или обжигать и толочь алебастр. Ему было позволено отдохнуть с дороги три дня. Предоставленный самому себе на короткие дневные часы, он знакомился с округой. Тюремный двор был неправильным шестиугольником, 200 шагов в длину и 150 в ширину, окруженным высоким тыном, частоколом из полутора тысяч столбов (один из заключенных пересчитал их все). По одному на каждый день заключения, почти хватит. По сторонам стояли два длинных деревянных барака, кухня и сруб с погребами и сараями. Сквозь щели в заборе можно было увидеть земляной вал, охраняемый часовыми, и краешек неба – далекого вольного неба, совсем не того же, что нависало над острогом. Но человек есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение[128]. Лучшее – что подтвердилось, как только все вернулись на кухню к ужину: варившиеся в огромном котле щи загущены были не только крупой, но и несчетным количеством тараканов.

На следующий день Федора отвели в инженерную мастерскую, чтобы перековать кандалы. Это было низкое каменное здание с большим двором, где были кузница, слесарня, столярня и малярня. Белых пошел с ним, смешивать краски, и Федор спросил о мрачных взглядах, которые кидали на него.

– Да-с, – ответил Белых, – дворян они не любят, особенно политических, съесть рады. Немудрено – они все прежде были или помещичьи, или из военного звания[129].

Невыносимо было представлять, что его, как и отца, убьют крестьяне, тем более что арестовали его за заговор ради их освобождения.

В кузнице с него сняли кандалы, в которых он не мог работать, потому что состояли они из колечек и носились поверх одежды. Короткое мгновение без них – десять фунтов веса, что он носил на теле! – а потом он надел новые. Пришлось снимать штаны, надевать кандалы, которые крепились к надетому на талии поясу, а потом надевать штаны уже поверх них. Странно было думать, что снимет их он только в тридцать три.

Несколько крестьянок из города пришли продавать калачи – иные из калашниц были совсем маленькими девочками. Один арестант принялся бесстыдно флиртовать с крестьянкой постарше, и Федор недоверчиво обернулся к Белых.

– Неужели?..[130]

– Бывает, – ответил Белых, опуская глаза.

Так повелось, что матери пекли калачи, а девочки приносили их продавать заключенным. Войдя в возраст, они продолжали ходить, но уже без калачей; Конечно, устроить свидание было чрезвычайно трудно. Нужно было назначить время и скрытое место, не говоря уже об уговоре с конвойными, и все это требовало огромных трат. Так что самым экономным из всех доступных грехов была контрабандная водка.

В эти три дня я в тоске слонялся по острогу в самых тяжелых ощущениях[131]. «Мертвый дом!» – говорил я сам себе, присматриваясь иногда в сумерки, с крылечка нашей казармы, к арестантам, уже собравшимся с работы и лениво слонявшимся по площадке острожного двора. Всё это мой теперешний мир, с которым, хочу не хочу, а должен жить…[132] Почти облегчением было, когда на четвертое утро его послали на работу.

Во дворе стоял с несколькими солдатами офицер. Прошла перекличка, и первыми увели работников швальни. Затем отправились в мастерские и, наконец, на черные работы. Федора назначили разбирать старые казенные барки на реке Иртыш за крепостью[133].

Двое или трое каторжан отправились за инструментом. День был туманный, но теплый, почти начал таять снег, и они отправились в путь с ритмичным металлическим звоном. Федору не терпелось узнать, каков он был, этот каторжный труд, и как он сам справится, впервые принявшись за ручную работу. По пути им встретился бородатый мещанин. Он остановился, сунул руку в карман, и один из арестантов тотчас же отделился от всех, чтоб принять от него подаяние. Некоторые в их партии были угрюмы, другие вялы, а один необъяснимо весел, даже напевал, ко всеобщему негодованию, частушки. Он был, очевидно, из добровольных весельчаков, или, лучше, шутов, которые как будто ставили себе в обязанность развеселять своих угрюмых товарищей и, разумеется, ровно ничего, кроме брани, за это не получали[134].

Они достигли берега, где лежала скованная льдом барка. На другой стороне реки синела степь. С высокого берега открывалась широкая окрестность. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его.

Я ждал, что так все и бросятся за работу, но об этом и не думали[135]. Кто-то уселся на ближайшее бревно, и все принялись доставать маленькие кисеты с табаком и короткие самодельные талиновые трубки, спрятанные в сапогах. Солдаты равнодушно окружили их. Они разожгли трубки, наблюдая за тем, как тащатся по дороге на работу крестьяне. Подошла бойкая женщина с калачами, общие пять копеек перекочевали к ней, а калачи были разделены между арестантами.

Наконец подошел сержант, подогнать их на работу, и они сошли к реке. Начали спорить, как лучше сохранить поперечные и продольные бревна. Один молчаливый парень пошел и схватился за бревно, но никто не стал ему помогать.

– Солить вас прикажете на зиму? – закричал пристав. – Начинать! Скорей!

Они начали, неохотно и неумело. Даже досадно было смотреть на эту здоровенную толпу дюжих работников, которые, кажется, решительно недоумевали, как взяться за дело[136]. Только они взялись доставать самую маленькую балку, как та затрещала, и они снова остановились для долгого обсуждения, что же делать. В конце концов показалось, что топоров будет недостаточно и нужны другие инструменты. Под конвоем отправили в крепость еще двоих. Остальные же расселись по барке, достали свои трубочки и закурили. Пристав сдался и тоже отправился в крепость.

Примерно часом позже появился кондуктор. Он выслушал арестантов и заявил, что им нужно вынуть еще четыре кокоры, не сломав их, и разобрать большую часть барки до перерыва на обед. И тут же арестанты замахали топорами и взялись раскручивать болты. Остальные подкладывали толстые шесты и, налегая на них в двадцать рук, выламывали кокоры. Куда бы я ни приткнулся им помогать во время работы, везде я был не у места, везде мешал, везде меня чуть не с бранью отгоняли прочь[137].

Наконец один из них обернулся и сказал:

– Что суешься, куда не спрашивают?