* * *

Шли долгие месяцы, и постепенно мне пришлось смириться со своей горькой долей. Отец любил и баловал меня, как мог, старшие братья и сестры, уже взрослые и работавшие в других имениях, изредка приезжали навестить, и я привык к новой жизни, хотя время от времени все во мне резко сжималось от пронизывающего одиночества, особенно в холодные зимние вечера, когда уже не было рядом таких привычных и мягких родных рук, чтобы обнять и согреть меня.

Господин Ильба время от времени ездил в соседнюю деревню Зара́к, погостить у своих знакомых и поторговать зерном на досуге. Однажды, после очередной его поездки, я услышал обрывок разговора между ним и его товарищами:

- ... Вот и я на днях иду через пролесок, к повозке возвращаюсь, а тут сук здоровенный от дерева будто сам собой отламывается, и прямо передо мной падает. А сверху – наглое такое посвистывание, и никого не видно. Голову бы оторвал этому пройдохе, да не поймать его. Иногда, как езжу, только издали его и примечаю, и сразу улепетывает куда-то, очередную пакость готовит. Наказывать некому, сирота видать, так еще и неблагодарный – те хозяева, что в дом его брали, выгнали вскоре, – возмущенно качал головой Ильба. – Прыгает по деревьям, хулиганит, прохожих пугает свистом. Таких надо хворостиной отстегивать, на черством хлебе держать. Твердая рука ему нужна, говорю вам!

- Да-да, вот может вы его и выпорете, господин Лабинги, – посмеивались пожилые мужики, сидя на бревнах под окном. – Только кости себе не сломайте, когда будете за ним по деревьям гоняться!

На этом месте все разразились хриплым хохотом, и разговор закончился. Мой отец, Ра́нугад, неподалеку выкорчевывающий из земли сорняки, невольно присоединился к их веселью, пока Ильба не приказал ему продолжать работу. Я же слушал всю беседу с открытым ртом и с тяжелым ушатом воды в руках, не замечая что расплескиваю ее себе под ноги.

Как ни странно, господин Ильба всерьез воспринял предложение своих знакомых – возможно, шутка его задела, и захотелось продемонстрировать свои воспитательские способности; а может, имелись еще и другие, неведомые никому причины. Жены и собственных детей у него не было (во всяком случае, в пределах деревни Сузатт), как и у многих странствующих торговцев, проводивших большую часть времени вдали от дома.

Так или иначе, в один из дней у имения Ла́бин-не́г остановилась повозка, и из нее вслед за кряхтящим Ильба легко выпрыгнул незнакомый подросток. Первое, что было заметно еще издали – цвет его волос, темно-медный, невиданный доселе ни у кого в наших краях. На полуденном солнце длинные волнистые пряди пламенели, пугали и одновременно притягивали взгляды. Кожа его имела совсем светлый оттенок, как у хозяев, никогда не работавших в полях, хотя, по словам Ильба, даже крыши над головой в последние годы у приезжего не было. Был он старше меня, наверное, года на четыре, и тогда мне казалось, что это очень большая разница.

- Ма́ура! – прикрикнул на него Ильба, уже входящий в дом. – Разгружай мешки и тащи в погреб!

Тотчас подчинившись, тот взвалил на себя все три тяжеленных мешка с репой одновременно и понес их на плечах, словно это были пуховые подушки. И я понял дополнительную корысть господина Лабинги – усыновленный им подросток обладал недюжинной силой.

Проходя мимо, он на миг задержался, внимательно меня изучая. Я глядел на него снизу вверх, робея под пронзительным взглядом необычно продолговатых и узких глаз.

Большой рот его расплылся в зубастой улыбке, оказавшейся вдруг такой теплой и светлой, что я незаметно для себя разулыбался в ответ.

- Здравствуй, - произнес он, так и стоя напротив меня со своей ношей. – Тебя как зовут?

- Я... я Ба́назир, господин, - ответил я смущенно.

Скрипнула дверь, и ушедший было хозяин Лабин-нег снова высунулся наружу:

- Ты где застрял, оболтус?

- Иду, почтенный! – откликнулся тот, на прощание подмигнув мне и быстро проследовав к дому.