В тебе еще не выдохлась до дна,
Живи, ты знаешь сам — одна могила,
Одна могила царственно верна.
Думаю, что я говорю здесь не только о своем собственном сорокалетнем духе, но и о духе эпохи. Во что может теперь поверить и наше, и последующие поколения? Может быть, поэтому я с большим трудом переношу всю московскую суетню и ничего не могу делать как следует. Изо всех сил стараюсь от всего освободиться и жить в одиночестве на даче зимой. Как будто это удастся.
В частности для этого дает базу вошедший наконец в силу авторский новый закон. Он резко увеличивает оплату (до 3000 р. за лист) и делает литературный труд “рентабельным”. Очевидно, это шаг на пути к улучшению жизни интеллигенции. Что-то готовят и для профессуры — сокращение числа лекционных часов, введение записей на лекции и т.п. <…> Быт наш, благодаря лимиту, вполне терпим. Всем писателям выдали американскую одежду: костюм, белье и т.п.
М.б., поеду в Минск прочесть несколько лекций. Но вообще я чувствую себя сломанным. М.б., во мне что-нибудь временно испортилось, и я потом воодушевлюсь, но ощущение “кончености” меня не оставляет. Вероятно, мне нужна была бы резкая перемена жизни, но она исключена: в любовь в стиле Д. Давыдова или Тютчева я не верю для себя, новой работы, которая меня бы захватила, нет; да и беда моя в том, что то, что я делал, не захватывало меня полностью; это было дело — вполдела. Итак — мне надо сидеть и выдыхаться.
Опять объявлено “важное сообщение”. В последние дни их не было. Радио вызванивает “Широка страна моя родная”, пока Левитан откашливается у микрофона. Для нас все это стало бытом; на улицах прохожие мимоходом спрашивают, услыхав залпы — “что взяли?” — и идут дальше. А когда-то, в декабре 41-го года, сердце замирало. Человек невероятно быстро приспосабливается и наглеет. Если есть рай, то он должен состоять из бесконечного количества ступеней. Заговорил Левитан — приказ Захарову, — он взял Осовец, мы широким фронтом выходим на границу Восточной Пруссии. Не знаю — радоваться ли призраку генерала Самсонова, бродящему в тех местах… Не завидую жителям Восточной Пруссии…
Сентябрь
4-е. 31-го вернулся из Минска. Поехал туда, вернее — полетел на самолете 24-го. Вернулся также на самолете. Раньше не летал и вполне оценил преимущества транспорта, переносящего человека из Москвы в Минск за 2 часа 30 минут. Сверху видны линии обороны немцев, изрытые воронками взрывов бомб и снарядов. В Минск зазвал меня Гуторов — в составе пропагандистской группы ЦК, выехавшей туда для работы на курсах для белорусских партизан, собранных для подготовки к работе в районах в партийном и советском аппарате. Минск сильно пострадал. Почти все здания в центре разрушены, окраины более или менее целы. Узнал о той судьбе, которая ждала меня в Минске, если бы я не уехал оттуда 20 июня 41-го г. Я останавливался в гостинице “Европа”. 24-го во время бомбардировки все ее жильцы — около 2000 чел. спустились в подвал. 2 бомбы по 1000 кг попали подряд в дом и разрушили его вместе с подвалом, в котором и погибли все те, кто в нем был…
До сих пор в городе находят немцев, прячущихся в разрушенных зданиях. Немцы бродят по лесам, выходят в деревни просить хлеба и пр. Население города за три года с ними сжилось, немцы жили по частным квартирам — домохозяйки говорят об их обходительности… По вечерам в городе — отчаянная стрельба, стреляют для развлечения партизаны, мальчишки, владеющие, вероятно, складами оружия и т.п.
Город быстро восстанавливается. При мне уже кое-где дали свет, заработала телефонная станция, вокзал подтянулся к городу (был в 18 км от него). Как-то раз прилетел немецкий самолет. Постреляли зенитки. Но за месяц до моего приезда Минск бомбили 120 самолетов и нанесли большой ущерб.
Интересны занятия с партизанами. Это запорожская сечь: пестрота одежд (новый немецкий китель, драные брюки, босые, тут же с иголочки одетые во все заграничное), богатство русского языка и т.п. Но лекции слушают идеально. 600 человек сидят без звука, хотя вряд ли понимают лекцию. Местное начальство никуда не годится: тупые, безответственные люди.
Главное — поездка по району: печь, где немцы сжигали трупы, груды вещей расстрелянных, обнесенный колючей проволокой лагерь — пустырь с изоляторами на столбах (ток), поле, где похоронено 220 000 человек, траншеи с человеческим пеплом (крупный, светло-серый, много мелких костей). В траве валяются вставная челюсть, носовые платки.
Лес, где наши самолеты громили окруженных немцев, — всюду разбитые танки, пушки, машины, ракеты, снаряды. Трупы лошадей, до сих пор не закопанные немцы. Они уже истлели, но местами — еще сильный запах гниения. Большой лес заполнен этими остатками уничтоженной армии.
Рассказы партизан о сражениях, расстрелах, убийствах, пытках.
Некуда уйти: вера в бога — интеллектуальное убежище для кретинов. Вера в культуру и прогресс, но они-то и довели до всего этого. Вера в себя — миллионы таких же гибли в самых жестоких страданиях. Не остается ничего, кроме цинизма, фатализма, пустой инерции жизни. Кто найдется, чтобы сказать о новых моральных ценностях после этой войны. Она убила людей внутренне.
Были Соловьев, Дельсон, Бессонов.
Оля оставлена на работах в лесу до 20-го.
Румыния вышла из войны. Финляндия — выходит.
Но Гитлер говорит, что у него еще свежий миллион людей и что если Вильгельм кончил войну без четверти 12, то он ее кончит в четверть первого.