В моем понимании поэзия — это самостоятельное, самоценное искусство. При этом поэзия не является словесным искусством в чистом виде, потому как рифма и размер имеют экстралингвистическую, музыкальную природу. Я говорю, что поэзия — это искусство, родственное словесному искусству и музыке. При этом, поэзия не может рассматриваться как механическая сумма этих двух искусств, также как ребенок не есть сумма качеств родителей, но новое существо.

Глубинная цель поэзии, как и любого искусства, — выражать внутренний мир творителя, который включает в себя мироощущение, мирочувствие, миропонимание и миротворчество. Практическая цель поэзии ранее была предварительно сформулирована так: создать словесно-музыкальный образ. Настало время уточнить эту формулировку.

Я смотрю на поэзию как на дитя слова и музыки. И как бывает, когда ребенок внешне больше похож на одного родителя, человек начинает настойчиво искать в нем черты второго, как во внешности, так и в характере. Потому-то я всегда ищу музыку в стихах! И, мне кажется, я ее обнаружил — на самом глубинном уровне, на уровне образности стиха. Уже было сказано, что словесное и изобразительное искусство транслируют внутренний мир творителя опосредованно, с помощью изображения действительности. Только музыка способна передавать внутренний мир творителя напрямую, избегая ненужного шага. Но музыка сталкивается с ограничением: мирочувствие может быть передано напрямую, тогда как остальные три «М» подчас не преодолевают границу между сознанием творителя и сознанием реципиента. Издавна есть потребность в искусстве, которое может успешно транслировать текущее состояние сознания, обходя вынужденное «шифрование» кодом действительности. Поэзия, как дитя слова и музыки, — это искусство, максимально близко подобравшееся к решению этой задачи.

Как и музыка, поэзия не ограничена кодом действительности. Но если музыке этот код принципиально недоступен, то с поэзией дело обстоит иначе: поэзия оперирует кодом на том уровне, где он явление пограничное между отраженным внешним миром и человеческим сознанием. На самом верхнем уровне код — отражение мира внешнего, он подчинен фактам физики, биологии, социологии, словом, всех областей человеческого знания об окружающей нас действительности. Согласно этому коду, художник-реалист не должен рисовать деревья синими, потому что они зеленые. Кстати, на этом уровне кода оперируют прозаики. Но на полпути к сознанию, состоящему из смутных и мгновенно сменяющихся образов, ассоциаций, свернутых словесно-логических цепочек, код (или, лучше сказать, его обрывки) все еще существует. Здесь его форма — иная. Фантасмагория слов, образов, снов, реальность человеческого воображения, подобная кэрроловской Стране Чудес. Здесь найдется место синим деревьям! На этом уровне слова сплетаются с представлениями и рождаются удивительно выпуклые метафоры. Богатейшая образность речи существенно понижает проводимость канала между творителем и слушателем для рациональных идей, но при этом повышает проходимость для чувственных образов. Поэтому, исходя из природы и сильных сторон поэзии, ее практическая цель следующая: создать словесно-музыкальный образ, который кратчайшим путем (частично обходя код действительности) передает от творителя реципиенту комплекс рациональных идей и сложных чувств.

Рассмотрим пример из А. Ахматовой.

От любви твоей загадочной,

Как от боли, в крик кричу,

Стала желтой и припадочной,

Еле ноги волочу.

Новых песен не насвистывай,-

Песней долго ль обмануть,

Но когти, когти неистовей

Мне чахоточную грудь,

Чтобы кровь из горла хлынула

Поскорее на постель,

Чтобы смерть из сердца вынула

Навсегда проклятый хмель.

В этом стихотворении любовь представляется тягостным, болезненным чувством, которое, кажется, способно убить человека и даже делает смерть желанным избавлением от мук. Эта идея — неделимый сплав душевного переживания и, в сущности, рациональной мысли. Посмотрим, как могла бы выразить музыка эти чувства. Мы могли бы найти печальную и одновременно страстную пьесу, но, не знай мы названия пьесы, мы даже не смогли бы с уверенностью сказать, что она именно о любви. Проза, казалось бы, полнее бы справилась с этой задачей. Но посмотрим на первое четверостишие, что будет, если преобразовать его в прозу? «Как от боли, в крик кричу от твоей загадочной любви, стала желтой и припадочной, еле волочу ноги». На мой взгляд, такое предложение скорее вызовет улыбку, чем будет принято всерьез: слишком яркие краски, слишком громкие слова. Может, перефразировать? «Страдаю от твоей любви неимоверно, чувствую, как заболеваю, хожу сама не своя». Парафраз звучит лучше, он логичен и облечен в код действительности, все же, он проигрывает стихотворению по силе воздействия.