Впечатлительность зрителей ослабляет также злоупотребление насилием в художественных фильмах. Можно составить список сюжетов и объектов, необходимых для создания телевизионного зрелища. Во-первых, необходимо несколько машин, половина из которых должна взорваться где-то по пути. Кроме того, необходимо несколько «калашниковых» и несколько компьютеров. Те, кто работает за этими компьютерами, являются очень важными действующими лицами. Остаётся ещё вопрос: зачем они все там в фильме сражаются, о чём там идёт речь? О марихуане, о кокаине, о сокровищах инков, то есть о деньгах или о чём-то, что можно обратить в деньги.

Только немецкое телевидение иногда ещё показывает сцены, в которых кто-то кого-то пристукнул из-за любви или ненависти, но и там это большая редкость. Я недавно разговаривал со своим немецким литературным агентом. Он не смотрит телевизор. Берёт в прокате старые чёрно-белые фильмы, ибо их приятно смотреть: всё легко и весело. Недавно на немецком телевидении был бенефис Хичкока. Хотя это были криминальные фильмы, но трупы там появлялись очень редко. Теперь же ставка делается на жестокость. В середине 1930-х, когда мне было 14–15 лет, поход в кино с родителями или друзьями был событием. В ключевых моментах я изо всех сил толкал своего отца локтем в бок. Человека волновали фильмы «Кинг-Конг» [1933], «Чёрная комната» [1935], хотя они и были чёрно-белыми. Теперь, чтобы кого-то привлечь в кинотеатр, нужно показать какие-нибудь массовые смертоубийства. В старых фильмах очень редко, как миндаль в торте, показывалась какая-нибудь рискованная сцена, и тогда это было нечто очень шокирующее. В современных фильмах кровь заливает нас с экранов потоками.

Отсюда следует, что существует некая плохая разновидность прогресса. Я не являюсь каким-то стыдливым пуританином, но считаю, что не может быть всё чем-то ограничено: только кровь, секс, деньги, и больше ничего. Правда, иногда пишут, что следует что-то сделать, чтобы на телевидении за час трансляции количество убийств не превышало какое-нибудь небольшое фиксированное число. Однако принять закон, который ограничивал бы количество убийств, даже вымышленных, очень сложно. Один из американских продюсеров, услышав, что он может быть ограничен в количестве показываемых убийств, воскликнул с тревогой в голосе: «А что мы будем показывать, когда никто никого не убивает?!»

В американских фильмах к излюбленным сюжетам относится такой: между этажами высотки из-за какой-то неизвестной аварии или террористической деятельности останавливается лифт, и, конечно, среди пассажиров оказывается женщина, которая начинает рожать. Когда, наконец, ребёнок счастливо появляется на свет, то оказывается совсем не новорождённым, а по крайней мере полугодовалым младенцем. Нет там пуповины, плаценты, всё сразу готово. Скверная комедия раскручивается, чтобы увеличить напряжение, но ведь и так каждый знает, что всё закончится хорошо. Если бы закончилось плохо, то сценарист мог бы потерять работу. Преобладают железные схемы. Такая механизация и схематизация не лучше, чем она же во времена строительства коммунизма, когда показывали поющих трактористов. Это тоже схематизм, только иной.

Недавно появилась новая часть «Звёздных войн». Я её посмотрел, мне она показалась безнадёжно глупой. Американские критики тоже так считают. Но это не имеет значения: в первые дни проката фильм заработал несколько миллионов долларов. Это свидетельствует либо об ухудшении общего вкуса либо о том, что так называемое общество потребления разгулялось на полную катушку. С одной стороны, мы имеем более совершённые технологии, орбитальные ретрансляторы, а с другой – передачи становятся всё более кровавыми, глупыми и скучными. Как будто бы в этом присутствует обратная пропорциональность.

Всё это отбивает охоту творить таким как я. У меня нет желания продавать права на экранизацию моих книг. Это началось некоторое время назад с моей фантастической истории под названием «Слоёный пирог», в которой один автогонщик в результате автокатастроф постепенно теряет конечности: руки и ноги. Его несколько раз протезируют, и в конце концов фирма, которой он задолжал за все эти протезы, судится с ним и хочет разобрать его на части. Анджей Вайда сделал из этого неплохой получасовой фильм. Потом кто-то из Ленинграда обратился ко мне с просьбой разрешить повторную экранизацию с незначительными изменениями. «Хорошо, – сказал я, – согласен». Позже мне написал мой агент из Москвы: «Видел по телевизору Ваш “Слоёный пирог”. Там ходит толпа голых девушек». – «Ради бога, какие голые девушки? Ведь ничего подобного там нет!» – «Они добавили, чтобы было интереснее». Что я мог сделать? Не объявлю ведь России войну. Безопаснее всего просто отказывать. Я несу ответственность за каждое написанное слово, но если кто-то вставит голых девушек туда, где я этого не желаю, то на это я уже повлиять не могу.

Если вы не намерены рисковать, то лучше вообще не начинать. Я пробовал различные хитрые приёмы. Например, когда один американец захотел приобрести права на мой роман, я сказал ему: «Согласен, но в договор включим один пункт. Всё производство начнётся только при условии, что предварительно я получу сценарий, и если он мне не понравится, то я потяну за ручку стоп-крана». – «Но ведь наша работа стоит миллионы долларов, а вы будете тормозить наши творческие устремления? Так нельзя». Это означает, что я должен отдать им не только текст, но и право на изменения. Это мне очень не понравилось.

Некоторые, однако, говорят мне: «Вы же не можете всё время стоять на пороге дома и палкой отгонять от себя всех режиссёров. Так не поступают. Нужно время от времени выходить навстречу ожиданиям публики». Недавно я заключил договор на экранизацию моего текста. Посмотрим, что из этого выйдет. Может быть, заработаю немного денег, но видится мне всё это в чёрном цвете. Возможно там и не будут одни голые девушки, но ведь там могут вставить такие истории, от которых у меня потемнеет в глазах.

Я начинаю верить тем, кто утверждает, что эпоха печатного слова начинает закатываться. Гораздо удобнее сидеть на диване и смотреть телевизор, чем утруждать себя чтением. Нужно составлять буквы в слова, слова в предложения, предложения в тексты, а на экране всё получается автоматически, нет необходимости задумываться, можно быть законченным неучем и получать из этого много удовольствия. Похоже, что уже не будем мучить себя покупкой книг. Человек ложится в кровать, ставит себе на живот небольшой компьютер, появляется выбранная книга, нажимает кнопку – и переворачивается страница. Простите, но я не люблю читать таким образом. Здесь я признаюсь в родстве с животными. Когда я беру книгу в руку, то сначала её понюхаю; бывают книги с очень приятным запахом. Приятно, когда книга хорошо издана, иллюстрирована.

При посещении книжного магазина откопать хорошую книгу чрезвычайно трудно. Издают какие-то чудовищные глупости. Не только в Польше, но и во Франкфурте или в Вене, посещая книжный магазин, вижу огромные столы, заставленные макулатурой, пытаюсь что-то выбрать, но зачастую выхожу с пустыми руками. То, что я ищу, именно этого и нет. Обращение с просьбой доставить книгу встречает или недоуменные взгляды, или сообщение, что тираж распродан. Очень редко случается, что издатель на складе находит какой-нибудь экземпляр. Кроме того, имею несчастье быть хорошо известным человеком, которому начинающие писатели присылают для оценки свои первые плоды. Иногда один раз из 100, иногда из 150 встречается нечто ценное, и я могу отправить его в мир, но, как правило, произведения очень и очень плохие. Конечно, как у пожилого человека у меня старомодный вкус. Я не люблю современную поэзию, без рифмы, без ритма и т. д. А почта доставляет мне это немилосердно. Целые пачки всего этого – и один я. Две руки, два глаза и ограниченное время. Всё это вместе взятое ведёт к тому, что моё разочарование растёт.

Есть люди, которым приходит идея отправить мне письмо с просьбой об автографе. Как правило, они пишут, чтобы я там-то расписался, приложил две цветные фотографии, приклеил марку и выслал. Зачем две? Одну для получателя, а другую для обмена на фото какого-нибудь лучшего писателя. Но у меня нет мешка с фотографиями! Я не кинозвезда. Недавно ко мне обратилась фирма «Netia» с просьбой выслать им фотографию, ибо она нужна им для рекламы. Я не пользуюсь их продукцией, поэтому это было бы обманом, а во‑вторых, я не актёр и просто для этого не подхожу.

Послезавтра я должен выступить с лекцией перед философами, потом перед физиками. «Можете говорить о чём хотите». Как это ни парадоксально, единственные, кто никогда не обращался ко мне с просьбой прочитать лекцию, это акушеры-гинекологи. Не обижаюсь на это, ибо из медицины я удрал. У меня семья была медицинской. Отец говорил: «Что такое литература? Займись чем-нибудь серьёзным». И в 1948 году я закончил своё медицинское образование [в Ягеллонском университете в Кракове]. В течение нескольких недель у меня была акушерская практика. Иногда я просто не мешал силам природы, иногда им помогал. Работа акушера – это очень кровавое занятие, и это было одной из причин, которые отвратили меня от профессии врача. Я дважды ассистировал при кесаревом сечении и тогда поклялся себе в душе, что убегу из этой профессии. И действительно, потом я уже не имел ничего общего с медициной.

Но иногда меня просят высказать своё мнение на разные темы. Редактор журнала «Pani» недавно попросила, чтобы я рассказал «о будущем мира». Если бы я знал будущее мира, то сидел бы сейчас у президента Клинтона в золотом бронированном сейфе, и кормили бы меня через специальный люк, а не писал бы какие-нибудь банальности для «Pani»! Я думал, что когда тебе 70 лет и ты на пенсии, то уже ничего не должен делать. Ничего подобного, работы ещё больше.

На вопрос, который поставлен в начале, «почему я перестал писать научную фантастику?», я не дал ответ, потому что не знаю его. Хорошо воспитанный человек знает, когда нужно встать из-за стола. Хорошо воспитанный человек не съедает целый торт. Считаю, что нужно что-то оставить другим, более молодым. Когда именно прекращать писать – это вопрос хороших манер. Из-за стола нужно вставать слегка голодным – вот мой девиз.

Не знаю, в какой степени вам было понятно то, о чём я говорил на этом удивительном польском языке, но это, наверное, всё, что я хотел сказать.