Стас совсем не плакал, как она того опасалась.

Вместо этого он всё время что-то глотал, неуклюже дёргая вперёд головой на тощей, словно у ощипанного цыплёнка, шее, так, что остренький кадык так и ходил вверх-вниз, и больно сжимая каждый раз её руку в своей ладошке.

– Давай перенесём её на ледник – там она не… – она хотела сказать – не испортится, но язык не повернулся, – Там ей будет лучше. И нам тоже.

Так, вдвоём, она – за плечи, он – за ноги, они и перетащили почти ничего не весящее худое тело в соседнюю комнату, где из чудом сохранившейся не забитой трубы вентиляции поступал воздух снаружи. Сколько градусов там было, она не знала, но куски мяса, оставшиеся от первой и второй собак, промёрзли насквозь.

Мать они разместили прямо под отверстием трубы. Дорис сама закрыла ей глаза, и сложила руки на груди. Стас, увидев это, вдруг закричал, дико, неистово, и, прижавшись к груди – вернее, животу – сестры лицом, зарыдал, наконец, в голос, вздрагивая всем костлявым тельцем.

У Дорис слёз не было. Она просто стояла, крепко обхватив брата руками, и гладя чёрной от глубоко въевшейся грязи и копоти ладонью по спутанным и шершавым от всё той же грязи, волосам.

Затем, завесив все три занавеса ледника поплотней, они вернулись в свою каморку.

Если бы не то, что мать в своё время работала в этом театре артисткой, и не водила детей, которых вечно не на кого было оставить, с собой почти каждый день, они, наверное, не знали бы так великолепно всех его подвалов и тёмных закутков… И уже умерли бы. Как умерли все остальные «гражданские» в городе. Жители.

А вот какие-то чудом где-то уцелевшие воинские подразделения, судя по всему, ещё сражались – иначе им не скидывали бы листовки. Хотя она не слыхала выстрелов зениток или рёва ракет «воздух-воздух» уже с… Да, с ноября. А сейчас, если она правильно помнит, и не врут палочки на кирпичной стене, декабрь. Конец декабря.

Новый год.

И у них появился «Новогодний Подарок». Который им завещали.

Согласно завещанию матери они и поступили.