— Гаврош, — ответил Шувалов, — дитя улицы. В школе ее учили великому русскому языку и любить Родину. А дома папуля говорил совсем на другом русском и разоблачил школьную любовь к Родине. А на улице какой-нибудь Ржавый и К° говорили на третьем русском, и родиной для них был переулок, за пределами которого живут менты, кенты и прочая шушваль. Так что мы с тобой либо кенты, либо прочие бесправные иностранцы.
— Она что, из компании Ржавого? — спросил Зуев.
— А черт ее знает, — ответил Шувалов. — Ну не этого, так другого. Таких "ржавых" в Москве по одному на каждый переулок или тупичок. И у каждого своя свита человек десять. И у каждого из свиты по своей свите из молокососов, и так далее. — Шувалов рассмеялся. — Все мы наверное вертимся вокруг своих "ржавых". Все холуи. Разница лишь в звании. Кстати, у Ржавого есть адъютант. Очень подлый тип. От имени Ржавого такие пакости делает. Сам-то Ржавый — носорог, тупой как пряник, но приручить можно, а такие вот адъютанты не приручаются. Он может стоять с тобой, пить твое пиво и говорить всякие приятные вещи, а через секунду воспользуется тем, что ты упал, и раскроит тебе башку ботинком.
— Да бог с ними, со "ржавыми", — махнул рукой Зуев. Он уже достаточно захмелел и чувствовал от этого некоторую усталость. Ему хотелось поспать или хотя бы посидеть в тепле. — Поехали на Ордынку, — предложил Зуев.
— Поехали, — охотно согласился Шувалов, — допиваем пиво и уходим. Делать здесь больше нечего. Вон, слепой уже на марши перешел, а я их не люблю. Маршировать, может, под них и хорошо, но пить пиво — уволь. Я вообще из музыки люблю только блюзы. Под них душа лежит, свернувшись калачиком, и дремлет.
Зуев страшно, по-людоедски зевал, оглашая пивную басистым выдохом, а Шувалов болтал и болтал, пока Зуев не возмутился:
— Ой, ну хватит. Сил больше нет. Поехали.
— Такси берешь? — спросил Шувалов.
— Беру, если поймаешь, — ответил Зуев.
Они вышли из пивной и направились в сторону Таганской площади. Такси им подвернулось по дороге, в Товарищеском переулке. Бросив банджо на заднее сиденье, Зуев нырнул за ним, устроился поудобнее и закрыл глаза.
— Просыпайся, — услышал Зуев голос Шувалова. — Плати и вылезай. Приехали.
Пока Зуев расплачивался, Шувалов постучал в дверь. Через некоторое время дверь открылась. На пороге стояла хозяйка квартиры. Не вынимая сигареты изо рта Галя сказала несколько слов, вернее буквосочетаний, и Шувалов с Зуевым поняли, что она мертвецки пьяна.
— Ну, Галочка, ты все керосинишь, — весело сказал Шувалов. Он обнял ее за талию и вместе с ней вошел в комнату. Зуев прикрыл за собой дверь и услышал, как в несколько голосов пропели традиционное в этом доме: "Ну-у-у-у".
Когда Зуев наконец вошел в комнату, Шувалов уже разливал вино по стаканам. За столом сидели Кретов — плохой поэт, такой же плохой художник и музыкант, и какая-то смазливая девочка лет шестнадцати-семнадцати. Девочка, видимо, уже ничего не соображала. На каждое слово она отвечала хохотом и иногда выкрикивала бессмысленные фразы вроде: "Ну что ты свои пять копеек суешь". Единственным относительно трезвым человеком был здесь Кретов. Он тут же взял у Зуева банджо и, балагуря, начал его настраивать.
— Будем, друзья мои, — воскликнул Шувалов. Он сунул Гале в руку стакан с вином, чокнулся с ней и выпил.
Галя таращила невидящие глаза на Шувалова и тщилась что-то сказать, а Шувалов поощрительно похлопал ее по бедру, оглядел комнату и радостно сообщил Зуеву:
— Смотри-ка, и картины наши здесь. Какой Кука неосторожный.
А потом началось нечто такое, что трудно описать. Те, кто еще способен, был двигаться и говорить, быстро напились. Шувалов, помотавшись по комнате, завалился спать, а Зуев после непродолжительной борьбы с пьяной совестью продал Кретову банджо за сорок рублей. Совершив обоюдовыгодную сделку, Кретов с Зуевым взяли уснувшую за столом девочку за руки и за ноги и потащили ее на кровать к Шувалову. По дороге девочка два раза падала на пол и ударялась головой о печку, но не проснулась. Галя, разбуженная шумом, встала и, также собираясь лечь, долго болталась от стены к стене, пока наконец не упала рядом с кроватью и не уснула. За столом остались Зуев с Кретовым. Они налили себе вина, выпили и долго говорили ни о чем. При желании можно было бы передать суть этого разговора, но сам диалог более был похож на текст, вырванный из пьесы самого абсурдного драматурга Томаша Сигети.
Все это длилось несколько часов. К тому времени как трудящиеся Москвы закончили работу и начали собираться в транспорте в огромные жужжащие толпы, Зуева и Кретова окончательно развезло. Зуев давно уже порывася уснуть прямо за столом. Он делал вид, что слушает Кретова, а сам искал наиболее удобную позу, чтобы забыться. А Кретов, видимо продолжая какую-то мысль, непонятно кому возражал. Он мотал головой, с трудом разлепляя глаза, и вышепётывал:
— Не будем говорить о возвышенном, не будем говорить о возвышенном. — Каждый раз интонации менялись, и было совершенно непонятно, просит он, требует или приказывает молчать о возвышенном в этом вертепе. Конец этому положил проснувшийся Шувалов. Он встал злой, взлохмаченный, но почему-то бодренький, будто все это время он не спал пьяным мертвецким сном, а бегал на морозе вокруг дома.