— Почти. Нашел ваш дневник и прочитал, что никакими подобными планами вы с дневником не делились.

— Но ведь это бесчестно!

— Как вам будет угодно считать. — Я холодно поклонился разозлившейся барышне: — Я, в отличии от вас всех, крайне благородных господ, не считаю, что любые действия, совершенные во имя спасения чей либо жизни, особенно ребенка, могут быть бесчестными. На этом давайте дискуссию прекратим. Я очень устал и рекомендую вам поспать. Караул до утра я буду нести, а, как расцветет, отвезу и передам вас отцу. А на этом хочу пожелать вам спокойной ночи. Здесь у печки довольно тепло. Ложитесь на эти ящики. Если вас что-то еще надо, вы скажите, я помогу. Да, кстати, я сейчас собираюсь сделать еще один бесчестный поступок — снять все ценное с тел этих бандитов. Трофеи, так сказать — по-моему это святое. Так что, если желаете высказаться о благородстве, чести и прочих идеалах, валяйте.

Девушка, молча, резко развернулась и, сердито стуча каблучками по бетонному полу, отошла от меня.

Но, я же промолчать не могу, мне же надо высказаться.

— Еще секундочку вашего внимания, Анна Ефремовна. Если вам надо по нужде, так сказать, естественные надобности удовлетворить, то прошу на улицу, на складе это делать неудобно. Я вас у ворот с винтовкой прикрою, чтобы никто вам, пока дела свои будете делать. Там справа очень удобная угольная куча, за ней вас никто не увидит. Если справа, то можно за телегой присесть, тоже видно не будет.

Звенящая презрением тишина была мне ответом.

— Ну не хотите, как хотите, а я схожу, подумаю под открытым небом.

После глубокомысленных раздумий под низким и тяжелым питерским небом, я вернулся в помещение склада и приступил к потрошению «жмуров». С двоих братьев мне досталось два десятка медных и серебряных монет, триста двадцать рублей ассигнациями, не знаю, много это или мало по нынешним временам. В карманах покойников нашлись еще кисет с табаком, две обоймы от браунинга и финка в деревянных ножнах. На браунинге, на «щечках» рукояти, была приклепана табличка «Ротмистру Голощекину от коллег». Подозреваю, что и хромовые сапоги со шпорами и пистолет достались бандитам от ныне покойного ротмистра. Под негодующее фырканье из темноты, сапоги я забрал себе. Двигаться в них было удобнее и легче, чем в моих тяжелых юфтевых сапожищах. Шпоры я снял, расстегнув крепление на тонком ремешке, лошадь я вряд ли в ближайшее время оседлаю, так к чему мне ходить — звенеть такой красотой на потеху столице. Я подбросил в буржуйку еще дров, соорудив из калача и колбасы гигантский бутерброд, которым, с удовольствием, закусил сто грамм, не пахнущего сивухой, прозрачного столового вина. Утолив голод и жажду, я составил вместе два ящика, разместив их в темном углу справа от ворот и уселся на него, встречать рассвет нового дня. Через полчаса ко мне бесшумно приблизилась темная фигура.

— Простите меня, Петр, я не имела права вам говорить эти ужасные слова. Вы совершили подвиг, спасая не знакомого вам человека, а я, вместо того…

— Хорошо, Аня, я принял ваши извинения, и мы забудем этот разговор. Идите к печке и постарайтесь заснуть.

— Можно я с вами посижу? И почему вы сами у печи не сели, там же гораздо теплее.

— Меня там от тепла развезет, и я точно усну, а спать нельзя, запоры на воротах совсем не надежные.

— Тогда можно я здесь сяду?

— Садитесь, места хватит.

Через десять минут девушка тихонько засопела, уткнувшись мне в плечо, а чуть позже я перенес ее к печи и уложил на пару ящиков, которые я подтащил поближе к источнику тепла.