В степи оживленно и людно.

Сегодня базарный день. Прямо у дороги в пыли и зное столпотворение вавилонское. На обочинах — громоздкие, полосатые чувалы с пшеницей, с ячменем, с белейшим зарафшанским рисом.

Смрад из смеси запахов аппетитнейшего шашлыка с луком и конского навоза, цветов райхона и бараньих кошм.

И такой же конгломерат — базарная толпа! Тут и важные, в синих английского сукна дорогих халатах и чалмах из индийской кисеи торговцы «красным» товаром, тут и менялы-индусы со знаками на лбу, тут и казах из соседней пустыни Кзылкум в негнущейся, заскорузлой шкуре тулупа и лисьей шапке, тут и воющие каландары в своих лохмотьях — «хирках». Они дымят кадилами с исрыком и прочими терпко пахучими травками. А громадины верблюды с ревом опускаются на брюхо и мотают головами, потому что больно от вздернутой в ноздри веревки, за которую дергает тюячи — верблюжатник.

От тысячи ног в сапогах, кавушах и просто босых в воздухе висит порождающая «чих» туча пыли, дыма кухонных очагов.

И нищие всюду — и в толпе базарчей, и среди коммерсантов, и покупателей, и у лавчонок с мануфактурой, и в рядах сухофруктов. Всюду протянутые дрожащие черные руки, искаженные в вопле рты, дикие, голодные глаза.

«Милостыни! Милостыни во имя бога и его пророка!» Сколько нищих попрошаек! И никому нет дела до них. Редко кто швырнет копеечку, а то и чох, и огрызнется «Прочь с богом». Ох, тяжела заповедь благотворительности! А что поделать? Нищих на базаре столько, что будешь добрым — домой без штанов вернешься. Оберут.

И вот терпишь, толкаешься в толпе и лишь поглядываешь — не коснулся ли прокаженного одеждой или рукой. Страшная эта болезнь, хуже смерти, и прилипчивая. Сколько этих прокаженных, несмотря на полицейский запрет, шатается по улочкам базара. В благословенные времена правления эмиров Бухарских прокаженные не смели появляться в городе, их беспощадно побивала камнями толпа. А теперь обнаглели. Не слушают распоряжений русского губернатора, лезут прямо в лицо своими щербатыми глиняными мисками, брызгают слюной, хватают гнилыми пальцами за руки, нагоняют ужас и отвращение.

Да, базар полон прокаженными и просто немощными, больными, хромыми, безрукими, безносыми. И все в лохмотьях, оборванные, косматые. А при виде толп нищих детей сердце сжимается и слезы подступают к горлу. А они ползают по обочинам улиц, пригородных дорог в тине арыков, в аршинной пыли, среди навоза и глины.

Но вот суматоха базара обрывается внезапно. Перед глазами у подножия холма плоские крыши глиняных домиков.

В кишлаке здесь совсем нет зелени. Но нет комаров и нет малярии. Наверное, потому найманы и ушли из сырых пойм рек и подобно своим предкам предпочитают жить на плоской возвышенности, что тянется равниной к синим Агалыкским горам.

Здесь когда-то проезжал правитель Самарканда и ученый, знаменитый Улугбек. Здесь шел с караваном молодой юноша, будущий великий поэт Алишер Навои.

Вдоль дороги — холмики. Не то ли это кишлачное кладбище, где на время нашло упокоение обезглавленное тело великого астронома?

Доктор осторожно идет меж могил. У него вдруг возникла мысль поклониться если не самому праху — он знает, что тело Улугбека перенесено в Гур-Эмир в Самарканде, — то хотя бы месту упокоения, священному для всех мудрецов и ученых мира. Солнце печет. Под ногами потрескивает сухая глина. Сапоги белы от пыли. Но так и не попадается на глаза серая мраморная плита с надписью: «Здесь покоится прах…» А ведь говорят, такой камень положили на опустевшую могилу.

— Нет здесь надгробного камня, таксыр доктор.

Пациент доктора Намаз шагает рядом, показывая дорогу… Откуда ханум докторша взяла, что у Намаза римская тога и осанка римского сенатора?! Сейчас он согбен, походка неуверенная. Видно, перенесенная операция угнетает его.

Но идти недалеко. Кладбище кончается, и крутая тропинка приводит в прячущийся под белым обрывом глиняный, серый кишлак Даул из трех десятков плосковерхих домиков. За домами снова обрыв в пойму Зарафшана. Зеленолистые верхушки тополей заглядывают в тесный дворик, посреди которого в стороне от глиняной мехмонханы стоит юрта, наследие тех времен, когда найманы еще кочевали по Агалыкской степи. Теперь уже жители кишлака твердо осели, а юрта осталась на память о прошлом.

В прохладе ее располагается доктор. Ему надо отдохнуть после многочасовой езды. Иначе могут дрожать пальцы. А глазному хирургу особенно нужна твердость в руке.

Сон в юрте тяжелый. Полуденная духота тандыра. Воздух густой. Запах шерсти и глины. На земле не ковер, не кошма даже, не цветной палас, а чувалы в черные полосы по серому. В кошмяной стенке юрты за деревянным переплетом — небольшая прореха, пропускающая струйку света.

Громко жужжат мухи. Нет-нет и скрипнет дверка, и легкой тенью скользнет по юрте женщина. Лица ее не разглядишь, Мелькает лишь в сумраке ослепительно-белый головной убор. Хозяйка хлопочет по хозяйству. Доктора смаривает сон.