Мы выясняем, что обязательная процедура опознания, выдача тел и похороны запланированы на завтра.
Одних родителей погибших детей только что привезли в наручниках – наверное, следственные мероприятия. По вторым родителям информация такая – отец сейчас в местном отделении полиции, мать – в больнице. Также в больнице находится кто-то из родственников погибших, кто пытался спасти их, – человек получил ожоги и резаные раны. Решаем ехать в больницу.
Мои коллеги работают с матерью детей в больнице. Я работаю с тем самым родственником, который получил травмы на пожаре. Это сводный брат погибших детей от какого-то другого брака, ему уже семнадцать лет. Ожоги несильные, но одна рука забинтована: там помимо ожогов еще и порезы – разбивал окно, когда проникал в горящий дом. Парень этот держится, беседую с ним.
День пролетел быстро. Мы заселяемся в гостиницу. Завтра будет новый тяжелый день, и каждый из нас по-своему готовится к нему, настраивая себя.
Утро. Едем прямиком в морг. Я не люблю морги и их запах, я не люблю сопровождать процедуру опознания и выдачу тел погибших, но я часто попадаю именно на этот участок работы. Это мой второй выезд на происшествие с погибшими детьми. На первом было трое погибших, на этом – семеро. И мы работаем на таком происшествии, которое проходит у нас по сводкам как «пожар в жилом доме в (указывается населенный пункт) с семью погибшими детьми».
К зданию морга в назначенное время прибыл отец одних детей, родителей других, которых я видел в наручниках, привезли тоже.
Нам нужно зайти и посмотреть, можно ли предъявлять тела, готовы ли они для предъявления. Но никто из нас откровенно не хочет этого делать – мы стоим под высоким дубом, желуди которого обсыпали все вокруг, и всячески откладываем момент.
– Можно мы посмотрим перед опознанием? – спрашиваем у сотрудника морга в длинных черных резиновых перчатках.
Перед помещением, где находятся тела детей, лежит мужской труп. Мы просим работников морга временно накрыть его чем-то, пока будет проходить опознание.
Мы проходим дальше в совсем небольшое помещение, в котором нет ничего кроме нескольких длинных металлических столов. На столах семь тел погибших. Они лежат словно куклы разных размеров, с которыми кто-то наигрался и бросил здесь, на эти металлические столы.
Возле входа в здание уже стоит следователь – он тоже будет сопровождать опознание, у него свои задачи, у нас – свои.
Я беру под руку одну из матерей погибших и завожу ее внутрь. Я иду слева от нее – так мне будет удобнее ее ловить, если она начнет падать, и легче выводить ее обратно на улицу, если она начнет кидаться к телам детей. Это две частые реакции людей во время подобной процедуры. Моя коллега Екатерина Бабкина идет здесь же и точно так же ведет другую мать детей. Мы проходим мимо накрытого по нашей просьбе тела мужчины и заходим в тесное помещение. Следователь с черной папкой в руках уже здесь, он держит ручку в готовности что-то записывать.
Начинается плач. Женщина, которую я держу под руку, заваливается вбок, я помогаю ей стать на ноги. Следователь пытается что-то говорить, но его реально не слышно, по крайней мере, мне. Плач женщин усиливается, и следователь переходит на крик.
– Это ваши дети? Это ваши дети? – перекрикивает он громкий и неистовый женский плач.
Опознание прошло. Я беседую возле входа в морг с одним из отцов. Он нервно курит. Что я могу сказать им? Осудить их за то, что они оставили детей и пошли за алкоголем, я не могу, так как не имею на это права. Передо мной – человек, отец погибших детей. Для себя я ограничиваюсь этой информацией. Он – мой пострадавший, в том смысле, что я с ним работаю, и отработать я должен качественно. Помочь этому человеку я вряд ли чем могу. Просто пока надо быть рядом, говорить с ним, слушать его, пробовать найти ресурсы, пробовать построить его новую жизнь хотя бы на первое время. Возможно, его осудят и дадут срок, но сейчас он пострадавший.
К нам прибывает усиление – еще один местный психолог. Мы ждем следующую процедуру – выдачу тел. К зданию морга пришло много людей, и мы выстраиваемся наподобие шеренги. Мы стоим в нескольких метрах друг от друга, растянувшись и смешавшись в толпе людей – мы в готовности, потому что уже по опыту предполагаем начало эмоциональных реакций собравшихся.
Тела выносят по одному. Мне кажется, что время остановилось или идет совсем медленно. Проносят первый, совсем игрушечный, гроб и ставят его в автобус. Выносят второй, третий – я смотрю на погибших детей и жду, чтобы скорее закончилась эта выдача, но время идет медленно. Начинаются первые потери сознания, и мы отводим людей к «скорой», нас мало на такое количество людей. Начинается суета, громкий плач. Я вижу, что один из психологов стоит и плачет. Опять же я не осуждаю этот плач и этого человека, но его участок толпы брошен, люди остались без внимания и контроля психолога, а нагрузка автоматически переходит мне и тому, кто стоит справа от него.
Я сбился со счета, но гробы все выносят и выносят. В толпе вижу нашего водителя, он здесь же с нами, как всегда. Водитель Роман не психолог, но он всегда рядом с нами. У Романа стеклянные глаза, опущенные уголки рта и зеленоватый оттенок лица – в этот момент я понимаю, что выгляжу так же, как он.
Выдача тел закончилась.
Поскольку погибшие дети были из двух семей, то их хоронят на разных участках местного кладбища. Мы разделяемся: две моих коллеги едут сопровождать одни похороны, мы с водителем Романом – вторые.