Утром едем в морг. Заходим к патологоанатому – девушка с яркими фиолетовыми тенями вокруг глаз. Как и положено, перед процедурой опознания мы сами должны посмотреть на тела, можно ли предъявлять их в таком виде. Здесь я поясню. Например, погиб человек, тело его частично разрушено – отсутствует рука или нога. И для того, чтобы не травмировать дополнительно и без того уже травмированного родственника этого погибшего человека, целесообразно прикрыть чем-то ту часть тела, где отсутствует конечность. Это все заранее обговаривается с сотрудниками морга.
Заходим в помещение, где лежат тела детей. Двое – как куклы, один – в черном мешке: нам поясняют, что этот ребенок сильно обгорел. Это, конечно, страшно. Но я стараюсь не думать об этом, если начнешь думать – «поплывешь». Есть такой термин у профессионалов. «Поплыть» – включиться эмоционально в ситуацию и отреагировать.
В морге характерный специфический запах, его ни с чем не перепутаешь и никогда, наверное, не забудешь. Я стараюсь делать вдох, поворачиваясь к приоткрытой двери, которая ведет во внутренний двор.
Смотрю на тела погибших детей. Смотрю внимательно и не знаю, сколько я так стою, пока не ощущаю, как коллега Екатерина дергает меня за рукав. Начал думать, глядя на эту картину, а думать в такой ситуации не получается.
Процедура опознания проходит быстро, и три как будто бы игрушечных гроба грузят в старый, но еще на боевом ходу, ПАЗик. Мы садимся в этот автобус вместе с матерью погибших детей и едем на кладбище, точнее – в храм, который находится рядом с кладбищем. Погибших отпевают, и мы тоже сопровождаем этот процесс. Мы заранее договорились, чтобы рядом дежурила «скорая», и это было верное решение. Попрощаться с погибшими пришло много людей, а нас, психологов, всего лишь двое. Вижу, как моя коллега под руки выводит из храма пожилую женщину, которой стало плохо. Она ведет ее в сторону машины «скорой». Я захожу внутрь храма, и через какое-то время уже другой женщине становится плохо – она медленно начинает падать. Успеваю поймать женщину под руки, мне кто-то помогает вывести ее на свежий воздух. Врач «скорой» уже здесь, прямо на входе. Опять захожу внутрь, протискиваюсь через толпу, там снова та же история – кто-то начал терять сознание.
После опознания прошли похороны. Я зачем-то фиксирую в блокноте цифры – какую помощь и в каких количествах я оказал. Цифры нужно подавать в свое подразделение и параллельно в Москву два раза в сутки. Потом уже, на следующих выездах, я перестану записывать эти точные бесполезные цифры – когда будет наступать время подачи показателей, я буду просто давать примерные значения.
Мы отработали и приехали обратно в подразделение. Составляем отчет для бухгалтерии, но концентрации никакой, физических сил нет, пребываем в каком-то невесомом состоянии, сознание затуманено. Ничего делать не хочется и особо не получается. В итоге решаем заплатить деньги за супервизию, нанимаем гражданского психолога со стороны, чтобы он с нами поработал и помог вернуться в прежнее русло.
Психолог помог, и мы выходим из его кабинета, как будто отпустив ситуацию, завершив ее где-то внутри себя. Остается только сделать аналитический отчет по итогам этого выезда.
Второй пожар. На этот раз погибших детей больше – их семь. Команда на выезд прозвучала, и я быстро собираюсь: привычно раскладываю по карманам телефон, зарядное устройство, удостоверение, фонарик, нож, деньги, блокнот, ручку, ключи от дома. Тащу в служебную машину «тревожную» сумку. Кстати, выезжаем мы с той же коллегой Катей Бабкиной, с которой выезжали на пожар с тремя погибшими детьми. Только на этот раз погибших детей больше и ехать нам дальше. С нами едет наша новая сотрудница – это ее первый выезд. Вообще одна из острых проблем психологической службы силовых структур, где я служил, – это нехватка психологов-мужчин. Хотя руководство всегда громогласно утверждает, что есть понятие «сотрудник» и нет «мужчин» и «женщин» – будто все равны, но женщин реже или вообще не отправляют в усиление, опасные командировки, а если нужно выходить на какое-нибудь безумное дежурство в выходной или праздничный день, то первыми попадают психологи-мужчины. Лично я не против некоторых поблажек психологам-женщинам, но нужно в таком случае придерживаться какой-то одной политики: либо разделять психологов по половому признаку и учитывать это при составлении должностных инструкций, либо уж придерживаться позиции «мы-все-сотрудники-бесполые» до конца. А иначе – сплошные противоречия.
Вот подлил себе немного кофе в коньяк начальник в предпраздничный день, поправил ордена на груди и разрешил всем женщинам-сотрудницам идти домой прямо с обеденного перерыва, мужчинам работать до особого распоряжения. Такая картина встречается часто: коньяк, конечно, не все в кофе добавляют, но отпустить домой женскую часть коллектива – это привычная практика.
Мы едем на выезд – все как обычно: миллион входящих и исходящих звонков. Связываемся с местными психологами – психолог-мужчина и психолог-женщина из нашего ведомства, которые, по оперативной информации, уже находятся на месте происшествия и работают там с людьми. Значит, нас больше: едет нас трое и там, на месте, два психолога. Это хорошо, будет легче работать.
Приезжаем в населенный пункт и на въезде встречаемся с местными психологами, спрашиваем у них, как нам проехать к месту происшествия, но они сами не знают. На этом месте следовало заиграть музыке «пара-пара-пам!». Местные психологи, которые по сводкам находятся на месте и работают, не знают сами, где это место – они просто все это время ждут нас. Но на этом приключения коллег не заканчиваются – один из них, психолог-мужчина, садясь к нам в машину, умудряется, споткнувшись о порожек, упасть на землю и скатиться в придорожную канаву.
Второй местный психолог – женщина, вежливая, приветливая улыбчивая. Однако тридцать минут назад, когда мы разговаривали с ней по телефону, она, забыв завершить вызов и положив телефон, не закончив разговор, назвала нас «козлами» и прочими другими словами. Очевидно, за то, что мы подняли их – местных психологов – по «тревоге», привлекая для помощи (хотя происшествие случилось в их территориальной зоне ответственности).
Местный психолог-мужчина самостоятельно вылезает из канавы и отряхивается от грязи и пыли. Все в порядке – он жив и здоров.
Берем коллег на борт и едем по навигатору к месту происшествия.
Пожар уже потушен – остался только выжженный огнем дом с черными зияющими дырами вместо дверей и окон. Здесь еще несколько МЧСников и местные казаки. Возле двора дома, где был пожар, разбросано несколько грязных одеял. Я смотрю на эти вещи и сразу же понимаю, что ими были накрыты тела погибших здесь детей. Сейчас их уже увезли в морг.
Беседую с местным казаком – с виду обычный парень в джинсах и свитере. Он с гордостью заявляет свой казачий чин. Казак сообщает мне, что к семье, что жила по адресу, пришли гости с детьми. Когда у взрослых ночью закончились запасы алкоголя, они пошли его искать, закрыв семерых детей одних дома. Начался пожар, и дети никак не могли выбраться наружу.
– Вон, – говорит казак и указывает рукой на те самые одеяла, – их так и выносили оттуда и клали там.
Значит, я был прав, когда увидел эти вещи.
Самое страшное лично для меня в этой трагедии было то, что те дети, что были постарше, пытались вынести самого маленького – его закутали в одеяло, надеясь спасти. Это настоящий героический поступок маленького человека – шестеро детей спасают самого младшего, седьмого. Точнее – пытаются спасти, ведь погибли они все.