– Поэтому я и говорю, что ничего не поделать.

– Я не хочу этому верить, – сказала я и крепко обняла Джона.

Мы еще долго стояли у реки, обнявшись, и слезы, которые давно уже не наполняли мои глаза, сами собой текли по щекам.

Следующие два с половиной года оказались для меня кошмаром, к которому я оказалась не готова. Болезнь входила в Джона медленно, но, пустив корни, уже не хотела отступать. Первый год муж пытался сопротивляться, делал вид, что все в порядке, и по-прежнему работал до изнеможения. Я видела, что с каждым днем он становиться все бледнее, и, отказавшись от учебы и всех остальных дел, помогала ему как могла. Каждую свободную минуту находилась с мужем и часто умоляла его отдохнуть, но он был слишком упрям. Когда знакомые и пациенты Джона начали замечать происходившие с ним изменения, он наконец сдался и стал меньше работать. Теперь он ходил в госпиталь не каждый день, а в сиротский дом – всего один раз в неделю. Забыв о слухах и подозрениях, я ездила с Джоном в Ричмонд и все время была рядом, чем иногда раздражала его. Он считал, что излишняя опека и помощь ему не нужны, но через какое-то время уже сам просил помочь ему. В конце концов мне удалось убедить мужа оставить работу в госпитале. Вместо себя Джон оставил своего друга – Ллойда, и я знала, что на этого человека можно положиться.

С тех пор как Джон отошел от дел, я окончательно отгородилась от внешнего мира, перестала интересоваться чем-либо, кроме здоровья мужа, и даже забывала писать Марку. Наверное, именно тогда я поняла, как дорог был мне Джон на самом деле. Каждый день, когда я просыпалась и видела его, спящим рядом с собой, чувствовала себя безмерно счастливой и удивлялась, почему раньше не замечала этого счастья. Несмотря на трагичность ситуации, для меня и Джона его последний год жизни оказался в какой-то мере самым счастливым за все время, что мы прожили вместе. Мы каждый час, нет – каждую минуту радовались тому, что все еще вместе. Я много рассказывала о своей учебе, о том, что видела, путешествуя по Америке. Он говорил о своих пациентах и о детях, которым помог. За все это время ни он, ни я ни разу не вспомнили о моем прошлом.

Джон отказался от лечения у других врачей, – все, что ему требовалось, я делала сама. А нужно ему было не так уж и много – в основном, уколы морфия, дозы которого увеличивались с каждым разом. Я понимала, что он зависим от этого лекарства, но не могла отказать ему в очередной инъекции. Я не знала и, думаю, что никогда не узнаю, какую физическую боль испытывал Джон, но была уверена, что делаю все правильно. Его часы все еще тикали, с каждым днем замедляя ход. Я с ужасом ждала того дня, когда они остановятся.

Это случилось в феврале 1942 года. Зима выдалась очень холодной. И земля, которой засыпали гроб моего мужа, была такой заледеневшей, что мне казалось, в могилу кидали камни. На его похороны пришел почти весь город. Многие плакали, а мать Джона была совсем безутешна. Я заметила, с какой обидой она смотрела на меня, и даже съежилась от ее взгляда. Может, ее возмутило, что я, в отличие от многих, не плакала, а просто стояла рядом с могилой, закутавшись в черную шаль, которая почти полностью скрывала мое лицо. Если бы она знала, сколько слез я пролила из-за его смерти, она бы не глядела на меня так. После того как он умер у меня на руках, шепча мое имя и содрогаясь в последних судорогах, я ушла в самую дальнюю комнату и прорыдала там двое суток, отказываясь выходить и принимать пищу. А перед моими глазами вновь и вновь возникали картины последних минут его жизни.

– Люблю тебя. Всегда любил и буду любить, – хриплым от боли голосом шептал он мне.

– Не надо, пожалуйста, не говори ничего, – сквозь слезы просила я.

– Я хочу, чтобы ты знала, – ты была для меня всем. Ты не знаешь, как я тебя любил, может, потому, что я редко говорил тебе об этом…

– Знаю, Джон, знаю, – перебивала я его.

– Ты должна пообещать мне кое-что.

– Все, что угодно. Проси о чем хочешь.

– Не делай глупостей. Ты должна жить дальше. Не останавливайся в своих поисках.

– В поисках чего?

– Ты сама знаешь, – после этих слов Джон закашлялся и отвернулся. Когда он снова посмотрел на меня, я заметила на подушке, в которую он кашлял, следы крови. Мое сердце сжалось. Я понимала, что это наши последние минуты.

После этого мы больше не говорили. Я ласкового гладила его по лицу и промокала платком пот, выступавший у него на лбу. Даже морфий больше не помогал ему. Сейчас я понимаю: чем быстрее он отошел бы в иной мир, тем меньше бы мучился в этом. Но тогда я просто не хотела отпускать Джона, несмотря на страшную агонию, которая сжигала его изнутри.

Когда я вышла из комнаты, где просидела два дня, его тело уже увезли, – родители взяли на себя все хлопоты, связанные с похоронами.

Второй раз в моей жизни мой мир оказался разрушен. Второй раз я осталась без семьи. В тот момент я всей душой желала стать такой же, как все, – способной стареть и причинять себе вред. Какой смысл мне жить дальше, если у меня никого и ничего не осталось?

Я нашла в себе силы выйти из комнаты и пойти на похороны. На кладбище я не могла плакать, наверное, потому, что у меня не оказалось на это сил и запас слез иссяк.