Всякое путешествие – шок, в родные края – электрический. Не удивительно, что приезд в Ригу высекает из меня искру, но, как в испорченной зажигалке, она освещает лишь фрагмент пейзажа, оставляя в темноте картину целиком. Чтобы проникнуть в нее, надо сюда не приезжать, а здесь жить. Что я и делал, пока не отправился в Америку.
За годы разлуки Рига изменилась, как все мы, но наоборот: чем старше, тем краше. И я ее с трудом узнаю, как себя на школьных фотографиях. Сегодня это – шедевр городской эклектики. Восемь столетий спрессовались в одно условное и прекрасное прошлое. Если желудь – энтелехия дуба, то конечный продукт реставрации – город
Заново включившись в Европу, Рига перегнала ее: теперь она вся старая, но с иголочки. Все, включая деревянные, дома, которые того стоят, возвращается к своему идеальному облику. Власти пристально следят за ремонтом и не позволяют никакого произвола. Любая деталь, от архитектурных излишеств до практичных, но изящных дверных ручек, обязана соответствовать оригиналу.
От этого происходит эстетическое недоразумение: город – сплошной анахронизм. Тут все древнее стало свежим и одновременным: замок крестоносцев, католические монастыри, протестантские церкви, ганзейские амбары, Шведские ворота и беззастенчиво разукрашенные дома ар-нуво, который здесь называют югендстилем. Дальше Рига не пошла, и единственная сталинская высотка гниет на обочине.
Удачно застывшая история переносит нас в самую удавшуюся Риге эпоху – предвоенную. Когда-то Рига была третьим по значению городом Российской империи. Говорят (я не проверял), что здесь построили первые танки, автомобили, телефоны, приемники и все остальное, без чего нынешняя Рига легко обходится, ибо она, как говорят (я не проверял), ничего не производит, живя красотой, туризмом и банками.
В начале ХХ века, которому подражает век нынешний, богатство рижан выплескивалось на улицы так очевидно, что каждый дом отказывался походить на соседний. Изделие целой сотни талантливых зодчих, Рига – архитектурная фантазия на европейские темы. Бесконечное разнообразие сюжетов и деталей складывается в одно эпическое полотно, которое ни одному городу не уступает и многие превосходит.
Но самое удивительное, что я здесь жил и ничего об этом не знал. Возможно потому, что не любил свое детство. Слишком рано научившись читать, я заменял друзей и врагов персонажами, но все равно страдал от одиночества. Школа была тюрьмой, двор – с лужами, небо – серым, город – тоже. Чтобы вернуться в Ригу и увидеть в ней праздник, понадобилась смена оптики и режима.
Первое свойство демократического государства – всеобщее недовольство. В тоталитарных странах ее ругают шепотом, в авторитарных – на демонстрациях, в нормальных – постоянно, ведь тут она своя, на виду и меняется. Все, кого я встретил, с кем выпил и поговорил, внятно объяснили мне, почему в Латвии плохо, но будет хуже. Иногда в таком положении дел были виноваты русские, часто латыши и всегда, к моему удивлению, американцы.
– Ваши, – сказал мне латвийский финансист, перепутав меня с Вашингтоном, – не понимают, что в странах Третьего мира коррупция – орудие модернизации.
– Ваши, – возразил ему другой финансист, перепутав меня с Пентагоном, – не понимают, почему американские солдаты должны защищать страну, которая отмывает русские деньги.
– Ваши, – резюмировал третий финансист, который принял меня еще и за Уолл-стрит, – высасывают наши бюджетные деньги и надувают Латвию, как могут и хотят, продавая ей устаревшее вооружение.
С русскими было не проще. Однокурсник, учитель русского языка в латышской школе (карьера, от которой я сбежал в Новый Свет), пророчил лингвистическую катастрофу.
– Нынешнее поколение российских детей вырастет в латышских школах инвалидами русского языка, они даже с родителями будут говорить с акцентом, ты же понимаешь, что это значит?
– Еще бы! Нынешнее поколение российских детей в американских школах обречено на ту же судьбу.
– Наши внуки в Латвии уже не прочтут Пушкина.
– Боюсь, что его и в России скоро будут читать со словарем и менять на “Гарри Поттера”.
Не сумев ни с кем договориться, я опускал политику, нажимал на эстетику и хвалил фасады.
– Всё на них и уходит, – горевали собеседники, – одна показуха.
– Зато какая! – не сдавался я, но и тут не нашел сочувствия.