350 Едва ли нужно прибавлять, что техника до определенного момента необходима – мы все в этом вполне убеждены. Но за каждым методом стоит человек, который гораздо важнее, потому что, независимо от используемой техники, он должен принимать решения, жизненно важные для пациента. Поэтому обязанность психотерапевта состоит в том, чтобы заниматься самопознанием и подвергать критическому рассмотрению собственные предпочтения, будь то религиозные или философские (точно так же асептика обязательна для хирурга). Врач должен заранее решить свое «личное уравнение», чтобы не чинить насилия пациенту. С этой целью я разработал критическую психологию, которая позволит психиатру распознавать различные типичные установки, даже пусть школа Фрейда утверждает, что эта метода не имеет ничего общего с психоанализом. Психоанализ является техникой, за которой человек исчезает, и которая всегда остается одной и той же, независимо от того, кто ее практикует. Следовательно, психоаналитик не нуждается ни в самопознании, ни в критике своих предпочтений. По-видимому, цель обучающего анализа для него заключается в том, чтобы превратить его из человека в существо, правильно применяющее технику.
351 Но даже в качестве техники психоанализ далеко не прост. На самом деле это очень сложная и дьявольски хитрая процедура даже по сравнению с любой громоздкой химической реакцией, подверженной бесконечным вариациям и почти непредсказуемой по своим результатам. Всем, кому трудно в это поверить, следует ознакомиться с «техникой» фрейдистского анализа сновидений в «Толковании сновидений» – например, со сном «Укол Ирмы»[156]. Считать подобную процедуру «методом» было бы слишком оптимистично. Правда, сновидения все равно считаются «via regia[157] к бессознательному» и играют в психоанализе четко обозначенную роль! Воистину, нужно быть пораженным слепотой, чтобы не увидеть, что такого рода «техника» есть прежде всего выражение человека, который ее применяет, и всех его субъективных предпочтений.
352 Эти размышления возвращают нас к проблеме установки врача и к необходимости критики субъективных предпосылок. Субъективный взгляд на мир не должен некритически вноситься в его концепцию невроза, как случилось, например, с фрейдовским взглядом на бессознательное и с его материалистическим предубеждением в отношении религиозной функции психики. Психотерапевту пора отвергнуть иллюзорное убеждение, будто лечение невроза не требует ничего, кроме знания техники; он должен абсолютно четко понимать, что психологическое лечение больных – это отношения, в которые врач вовлекается наравне с пациентом. Подлинное психологическое лечение может быть только индивидуальным, поэтому даже наилучшая методика имеет для него лишь относительную ценность. Тем большее значение получает общая установка врача, который должен познать самого себя достаточно хорошо, чтобы не разрушить специфические ценности вверенного его заботе пациента, каковы бы те ни были. Вздумайся Альфреду Адлеру обратиться за аналитическим лечением к своему наставнику Фрейду, тому пришлось бы немало помучиться, приспосабливаясь к пониманию своеобразной психологии Адлера, вплоть до признания за нею права на существование; на свете живет бесчисленное множество людей, чья психология схожа с психологией сына, жаждущего самоутверждения. С другой стороны, возьмись я сам анализировать Фрейда, то нанес бы ему горькую, непоправимую обиду, отказавшись принять во внимание вполне реальное историческое значение детской комнаты как места обитания человека в ранней юности, важность хитросплетений семейного романа, тяжесть ранних страданий и зарождение компенсирующих фантазий-желаний, которые, к сожалению, не могут быть осуществлены. Пренебреги я всем этим, Фрейд наверняка бы оскорбился, и подавно, если бы я сказал ему, что все детские страдания – лишь «заменители» неспособности возлюбить ближнего (или чего-то еще в том же духе). Быть может, в иных обстоятельствах это утверждение было бы верным, но здесь оно оказалось бы ошибочным, даже сумей я убедить Фрейда в обоснованности моего подхода. Нет никакого сомнения, что Фрейд действительно верит в то, что он говорит; следовательно, мы должны воспринимать его самого соответствующим образом. Только в этом контексте мы можем принять его сугубо частный случай, а также объяснение психологии подобных ему людей. Но поскольку вряд ли можно считать Фрейда или Адлера типичными представителями современного европейского общества, я могу льстить себя надеждой, что тоже обладаю особой психологией – которую делю с теми, кто не готов поддержать ни приоритет инфантильно-извращенных фантазий, ни первенство стремления к власти.
353 Само собой разумеется, что здесь не место наивному самообману; напротив, ни один психотерапевт не должен пренебрегать любой возможностью критически изучать себя с точки зрения этих негативных психологических явлений. Фрейд и Адлер предельно четко выявили тень, сопровождающую всех нас. Евреев отличает одна особенность, общая с женщинами: будучи слабее физически, они стараются бить в щели в доспехах своих противников и, используя эту тактику, навязанную им фактически природой, оказываются лучше всего защищены там, где другие народности изрядно уязвимы. Культура евреев минимум вдвое древнее нашей собственной, и потому они гораздо лучше нас осознают человеческие слабости, теневую сторону событий; следовательно, в этом отношении они куда менее уязвимы, чем мы. Опираясь на протяженный культурный опыт, они способны, вполне осознавая свои слабости, примиряться с ними и даже извлекать из них пользу, тогда как мы еще слишком молоды, чтобы не питать «иллюзий» о себе. К тому же нам судьбой поставлена задача создать цивилизацию – мы в ней действительно нуждаемся, – а для этого необходимы «иллюзии» в облике односторонних идеалов, убеждений, планов и т. д. Олицетворяя народ с трехтысячелетней историей, еврей, наряду с культурным китайцем, обладает более широким по сравнению с нами психологическим сознанием. «Арийское» же бессознательное таит в себе поистине взрывные силы и семена будущего, которому только предстоит родиться; недооценка этой ребяческой романтики чревата угрозами для психики. По-прежнему юные германские народы вполне способны создавать новые культурные формы, покуда дремлющие во мраке бессознательного каждого человека; эти семена полны энергии и сулят могучий рост. Еврей, будучи отчасти кочевником, никогда не создавал собственных культурных форм – и, насколько можно судить, никогда не создаст, ибо все его дарования и влечения требуют наличия более или менее цивилизованного общества, которое покровительствовало бы евреям и обеспечивало бы их развитие.
354 Еврейскому народу в целом – по крайней мере, у меня сложилось такое впечатление – свойственно бессознательное, которое лишь с оговорками можно сопоставлять с «арийским». Если оставить в стороне творческих личностей, обычный еврей слишком сознателен и дифференцирован, чтобы предвосхищать нерожденное будущее. «Арийское» бессознательное обладает более высоким потенциалом, нежели еврейское; в этом и преимущество, и недостаток юности, еще не окончательно порвавшей с варварством. По моему мнению, до сих пор медицинская психология склонна допускать серьезную ошибку, без разбора применяя еврейские категории, которые даже не обязательны для всех евреев, к германскому и славянскому христианскому миру. Вследствие этого сокровеннейшую и драгоценнейшую тайну германских народов – их творческую, интуитивную, духовную глубину – часто объясняют банальным инфантилизмом, а от моих предостережений отмахиваются и обвиняют меня в антисемитизме. Эти обвинения исходили от Фрейда, который понимал германскую психику, германскую душу ничуть не лучше своих немецких последователей. Неужели их ничему не научил грозный национал-социализм, на пришествие которого с изумлением взирал весь мир? Где пряталось беспримерное внутреннее напряжение ранее, когда национал-социализм еще не утвердился? Оно скрывалось на дне германской души, в яме, если угодно, которая, вопреки расхожему мнению, вовсе не служит свалкой несбыточных детских желаний и неразрешенных семейных обид. Движение, охватившее всю нацию, должно было вызреть в каждом человеке по отдельности. Вот почему я говорю, что германское бессознательное содержит в себе напряжения и возможности, которые медицинская психология должна учитывать при оценке бессознательного. Она занимается не неврозами, а человеком; в этом и заключается великая привилегия медицинской психологии – она может лечить человека в целом, а не искусственно обособленную функцию[158]. Потому границы дисциплины следует расширить, чтобы взору врача открывались не только патологические отклонения и расстройства психического развития, но также творческие силы психики, созидающие будущее, не просто разрозненные и скучные обрывки, но осмысленное целое.
355 Невроз – ни в коем случае не чисто отрицательное явление, в нем присутствует и нечто положительное. Этим фактом способен пренебречь разве что бездушный рационализм, подкрепленный узким материалистическим мировоззрением. На самом деле невроз охватывает всю психику больного – или, по крайней мере, существенную ее часть; если бы, как утверждает рационалист, невроз можно было вырвать, как больной зуб, пациент в результате лечения ничего бы не приобретал, зато терял бы что-то очень важное для него. По сути, он терял бы столько же, сколько теряет мыслитель, лишенный сомнений, или моралист, избавленный от искушений (или храбрец, лишенный страха). Утратить невроз – значит лишиться объекта; жизнь утрачивает смысл и, следовательно, предназначение. Перед нами не лечение, а обыденная ампутация; думаю, пациент нисколько бы не обрадовался, услышав от психоаналитика, что он, дескать, не потерял ничего, кроме своего инфантильного рая с химерами желаний, преимущественно извращенных. В действительности будет утрачено куда больше, ибо в неврозе скрывается частица неразвитой личности, драгоценный кусочек психики, без которого человек обречен на пассивность, ожесточение и прочие чувства, враждебные жизни. Психология невроза, обращающая внимание исключительно на отрицательные факторы, выплескивает, так сказать, младенца вместе с водой, поскольку она игнорирует позитивную ценность этих «инфантильных», то есть творческих, фантазий. Зачастую, к сожалению, главной целью такой психологии видится попытка дать объяснение, ориентируясь на прошлое и низменное, и тут, конечно, буквально подать рукой до откровенно непристойных карикатур. Но это никогда не докажет, что истолкованный вот так символ или симптом и вправду имеет данное значение; а лишь прольет свет на пошло-подростковые целеполагания объясняющего.
356 Не могу не отметить, что нередко врачи, в целом опытные и крайне серьезно относящиеся к своей профессии, полностью забывают о правилах научной осторожности и бросаются истолковывать психологический материал посредством субъективных догадок, из которых нельзя вывести решительно ничего, кроме того факта, что все это тщетные попытки установить, с помощью какой непристойной шутки исследуемый материал может быть связан с оральной, анальной, уретральной или какой-либо другой сексуальной аномалией. Яд «низменных» истолкований столь глубоко въелся в сознание этих врачей, что они уже не могут думать ни о чем прочем, изъясняются лишь на инфантильно-извращенном жаргоне, который переняли у невротиков, явно проявляющих те свойства, какие подчеркивает фрейдистская психология. До чего нелепо и смешно, когда врач сам перенимает образ мышления, справедливо осуждаемый им у других как инфантильный, и желает кого-то лечить! Несомненно, куда проще строить догадки со слов пациента, чем стараться понять, что на самом деле открывает нам эмпирический материал. Тем не менее, следует предполагать, что пациент приходит к аналитику за избавлением от патологического образа мыслей и патологического взгляда на мир; поэтому можно заключить, в полном согласии с точкой зрения современной медицины, что симптомы в реальности отражают стремления «больной системы» к самоисцелению. Но если мысли аналитика, высказанные или невысказанные, столь же негативны и пренебрежительны, как и мысли пациента, если аналитик низводит все до уровня «грязной шутки», то не приходится удивляться тому, что пациент становится жертвой духовной порчи и компенсирует ее неизлечимым интеллектуализмом.
357 К сожалению, нельзя не признать, что слишком многие люди оправдывают наше к ним недоверие. Слишком многие взывают к показным идеалам и притворным ценностям, желая обмануть самих себя. Аналитик поэтому часто вынужден обнажать неприглядную истину, чтобы раскрыть людям глаза. Впрочем, не все пациенты таковы. Найдется по меньшей мере столько же больных, которые нуждаются в ином отношении и обращении. Как правило, это порядочные люди, которые, что называется, играют честно и не торгуют идеалами ради приукрашивания своей неполноценности. Относиться к таким людям снисходительно, приписывать им низкопробные мотивы, подозревать их естественную добродетель в склонности к противоестественным непристойностям – не просто до греховности глупо, но и прямо преступно. Техника воплощает собой бездушный механизм; всякий, кто принимает психотерапию за технику и хвастается этим, рискует совершить непростительную ошибку, если не сказать больше. Добросовестный врач должен сомневаться во всех своих навыках и во всех своих теориях, иначе система его одурачит. Ведь все системы подразумевают фанатизм и бесчеловечность. Невроз – да не останется в том ни малейших сомнений! – может быть чем угодно, но никогда не окажется «не чем иным, как». Это агония человеческой души во всей ее безграничной цельности – настолько обширной, что любая теория невроза немногим будет отличаться от бесполезного наброска, если только перед нами не гигантская картина психики, постигнуть которую не дано и сотне Фаустов.
358 Основополагающее правило психотерапевта гласит: каждый случай нужно рассматривать как новый и уникальный. Пожалуй, именно так мы можем ближе всего подобраться к истине.
359 Надлежащее обращение с психическим материалом требует высочайшего такта и почти артистической чуткости. Без этих навыков вряд ли получится отличить ценное от бесполезного. Невроз, как было сказано, объединяет в себе инфантильное сопротивление и волю к приспособлению. Поэтому сначала приходится действовать на ощупь, выясняя, какая сторона преобладает, а уже затем приступать к лечению. Если преобладает стремление приспосабливаться, то нет смысла осуждать такие старания пациента как инфантильные несбыточные фантазии. Аналитик вообще тяготеет к подобным ошибкам при общении с пациентом, а пациент – не понимая, какой урон ему наносят, – искренне радуется, ведь отныне авторитет медицины оберегает его от жутких и отвратительных настояний невроза, то есть от требований той части его личности, которая глубоко скрыта. Но эта «другая» личность и есть то, чего никак нельзя упускать из вида, это его собственная внутренняя противоположность, конфликт с которой нужно затевать снова и снова, чтобы жизнь продолжалась. Без этого изначального противостояния не будет притока энергии и жизненной силы. Отсутствие противодействия приводит к остановке жизни везде, куда ни посмотри. Однако за пределами этой схватки (подлинной или мнимой) жизнь течет бессознательно, в постоянно обновляющихся и меняющихся формах невроза. Только восприняв и оценив невроз как наше самое истинное и самое ценное достояние, мы сможем удостовериться в том, что избежим застоя и не поддадимся невротическим уловкам. В неврозе одновременно прячутся злейший враг и лучший друг. Нельзя ставить его слишком высоко, если, конечно, судьба не породила в человеке враждебность к жизни как таковой. Дезертиры находятся всегда, но нам с ними попросту не о чем говорить.
360 Невротическая символика неоднозначна, она указывает одновременно вперед и назад, вниз и вверх. Вообще движение вперед важнее, потому что будущее наступает, а прошлое отступает. Только тем, кто готовится отступать, стоит оглядываться вспять. Невротик не нуждается в том, чтобы чувствовать себя побежденным; он лишь недооценил своего противника, решил, что сможет улизнуть от неизбежной схватки. Между тем вся его личность сосредоточена как раз в том, чего он так стремится избежать. Любой врач, который вводит невротика в заблуждение на этот счет, оказывает ему медвежью услугу. Пациент должен научиться не тому, как избавиться от невроза, а тому, как жить с неврозом. Эта болезнь – вовсе не беспричинное и потому бессмысленное бремя; это его собственное «я», тот «другой», которого он из детской лени или страха (или по какой-либо иной причине) всегда стремился прогнать из своей жизни. Тем самым, как правильно отмечает Фрейд, мы превращаем эго в «центр тревожности», которым оно никогда бы не стало, не борись мы столь невротически сами с собою. Едва эго становится «центром тревожности», мы все пускаемся прочь от самих себя и отказываемся признавать свой страх. Это страшное «другое я» – главная мишень психоанализа и его принижающей, развенчивающей техники, которая направлена на изнурение врага и нанесение тому тяжкого урона.
361 Не нужно пытаться «избавиться» от невроза, лучше постараться понять, что он означает, чему должен учить, какова его цель и т. д. Мы даже обязаны испытывать признательность за него, ведь иначе была бы упущена возможность узнать себя такими, каковы мы есть на самом деле. Невроз в полной мере устраняется только тогда, когда удаляется ложная установка эго. Не мы лечим невроз, а он лечит нас. Человек болеет, но болезнь есть попытка природы его исцелить. Из самой болезни мы можем многому научиться для своего выздоровления, и то, что невротик отвергает как полностью бесполезное, в действительности содержит крупицы чистого золота, которые невозможно отыскать где-то еще. Психоаналитик регулярно повторяет – мол, это «всего лишь», словно перекупщик, желающий приобрести товар по дешевке. В данном случае это правило неприменимо, ибо речь идет о человеческой душе, упованиях, дерзновенных мечтах и наипрекраснейших приключениях.
362 Так что эта попытка откупиться от невроза пациента, а заодно и от его души, обречена на провал. Более того, это, в сущности, невозможная затея, откровенное мошенничество: ведь никто, как ни крути, не способен отделаться от собственной тени, если только не живет в вечной тьме. При невротической диссоциации пациент сталкивается c чужой и чуждой, неопознанной частью своей личности, которая стремится добиться признания точно так же, как любая другая часть тела, и, если ее упорно отвергают, будет настаивать на своем наличии. Вздумайся кому-либо отрицать существование своей левой руки, такой человек неизбежно запутается в фантастической паутине объяснений из разряда «не что иное, как», подобно невротику, а психоаналитик, к слову, здесь сочтет возможным рассуждать о некой «теории». Инфантильно-перверсные фантазии в духе «не что иное, как» суть попытки пациента отвергнуть собственную левую руку. Эти усилия сами по себе являются болезненными отклонениями и любопытны лишь постольку, поскольку все фантазии пациента содержат тайный намек на левую руку. Прочее в них нереально, просто придумано с целью сокрытия истины. Разумеется, Фрейд считает, что прячется именно то, на что более или менее открыто намекается в этих фантазиях, то есть что они носят сексуальный характер. Между тем как раз к такому выводу и побуждает аналитика эта категория пациентов: они оседлывают того самого конька, который восхищает аналитика; более того, последний, возможно, даже подает им одну или две полезные идеи – вспомним, например, пресловутую инфантильную сексуальную травму, на поиски которой тратится много времени, но затем выясняется, что истина по-прежнему далека.
363 Подлинная причина невроза всегда связана с настоящим, поскольку невроз существует здесь и сейчас. Это определенно не пережиток прошлого, не
364 Эти вопросы, собственно, заключаются в следующем: что именно проникает через словесную завесу в сознательную личность пациента и какова суть его установки, если он вознамерится воссоединить с собой этот отщепленный осколок, если допустить, что тот когда-то ему принадлежал? Почему осколок доставляет столько хлопот, если только он не похож на упомянутую левую руку, на вторую половину личности? Значит, это что-то, присущее человеку в глубочайшем смысле, его дополняющее, создающее органическое равновесие, но почему-то человек его опасается – быть может, не желая усложнять себе жизнь и сталкиваться с необходимостью справляться с будто бы невыполнимыми задачами?
365 Очевидно, что лучшим способом уклониться тут будет подмена этих задач чем-то таким, что по праву можно назвать невозможным – например, тем самым миром непристойностей, чью скорейшую сублимацию советует сам Фрейд. Он, по-видимому, воспринимает эти невротические домыслы вполне серьезно и попадает тем самым в типичную западню невротика: с одной стороны, он везде ищет неверный поворот, а с другой стороны, не может найти выход из лабиринта. Фрейд, если коротко, явно попался на невротическую уловку эвфемистического пренебрежения. Он недооценил невроз, зато удостоился похвалы пациентов и тех врачей, которым очень хочется услышать, что невроз – «это всего лишь…».
366 При этом само слово «психогенный» подсказывает, что определенные нарушения и расстройства личности проистекают из психики. К сожалению, психика – не отдельный гормон, а мир почти космических масштабов. Научный рационализм целиком упускает из виду это обстоятельство. Задумывались ли психотерапевты всерьез о своих других предшественниках, помимо Месмера, Фариа, Льебо, Шарко, Бернгейма, Жане, Фореля[160] и прочих?
367 На протяжении тысячелетий человеческий разум беспокоился о душевных хворях, может быть, даже сильнее, чем о телесных недугах. Умилостивление богов, опасности для души и ее спасение – это заботы далеко не вчерашнего дня. Религии суть психотерапевтические системы в прямом смысле этого слова, системы величайшего размаха. В могучих образах они отражают все обилие психических проблем, выступают признанием и подтверждением наличия души и одновременно раскрывают ее природу. От этого всеобщего основания не отделить ни одну душу; лишь индивидуальное сознание, утратившее связь с психической целостностью, подчиняется иллюзии и верит, будто душа – это крохотная, узкая частичка личности, подходящий предмет для «научного» теоретизирования. Утрата былого восприятия себя – вот величайшее зло невроза; именно поэтому невротик сбивается с пути среди извилистых закоулков сомнительной репутации, ибо тот, кто отрицает великое, должен обвинять в утрате ничтожное. В своей работе «Будущее одной иллюзии» Фрейд, сам того вряд ли желая, высказал сокровенное стремление: он хочет раз и навсегда покончить с широким пониманием психических явлений и ради того продолжает те пагубные труды, с каковыми сталкивается каждый невротик, – это разрушение связи между людьми и богами, отчуждение от общеизвестных и всеми ощущаемых оснований психики, следовательно, «отрицание левой руки», или двойника, необходимого человеку для психического существования.
368 Не будем спрашивать, кто не проповедовал перед глухими! Но неужели Гете напрасно написал своего «Фауста»? Разве у Фауста не невроз размером с кулак? Ведь было доказано, что дьявола не существует. Значит, не может быть и его психического двойника – эту тайну еще предстоит разгадать, а порождается она сомнительными духовными внутренними выделениями самого Фауста! Таково, по крайней мере, мнение Мефистофеля, который и сам не совсем безупречен в сексуальном плане – если уж на то пошло, он склонен к бисексуальности. Этот дьявол, которого, согласно «Будущему одной иллюзии», не существует, является научным объектом психоанализа, и последний охотно вовлекается в изучение несуществующих способов мышления. Участь Фауста на небе и на земле и вправду можно, как принято выражаться, «оставить поэтам», а вот «преображенная» человеческая душа (
369 Психотерапии сегодня, как мне кажется, предстоит еще многому научиться и многое освоить заново, если она хочет хотя бы приблизительно воздать должное своему предмету, то есть всему многообразию человеческой психики. Но сначала она должна перестать мыслить невротически, должна узреть психические процессы в истинной перспективе. Не только понятие невроза, но и наши представления о самих психических функциях, например о функции сновидений, нуждаются в радикальном пересмотре. Здесь случаются очень досадные промахи – скажем, когда совершенно нормальная функция сновидений рассматривается сходно с болезнью. Словом, становится ясно, что психотерапия допускает приблизительно те же оплошности, что и старая медицина, которая некогда считала лихорадку вредоносной сущностью.