Можно добавить больше точности. Ожидается, что семь из ста британских мужчин в какой-то момент заболеют раком кишечника. Если все они начнут ежедневно есть по дополнительному ломтику бекона, то вместо семи их будет уже примерно 8,4. Такое увлечение мясом ведет к одной семидесятой вероятности того, что у вас будет рак кишечника, которого иначе у вас бы не было. А для женщин риск еще меньше.
Мы не хотим сказать, что одной семидесятой вероятности можно пренебречь. Это важная информация, она поможет вам решить, стоит ли менять рацион. Но это совершенно не то же самое, что «увеличение риска на 20 %», которое ничего не говорит о ваших личных рисках. Это компромисс между удовольствием от дополнительной порции бекона (это вкусно и может наполнить вашу жизнь радостью!) и риском развития рака. Чтобы понять, стоит ли оно того, вам нужна полноценная информация.
Иногда с помощью относительных рисков преувеличивают эффективность лекарств. Например, реклама одного препарата от рака в США гласила: «снижает риск смерти на 41 % по сравнению с химиотерапией», что звучит неплохо, но фактически означает продление жизни на 3,2 месяца. Исследование, проведенное Управлением по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов, показало: когда докторам сообщают данные об относительной, а не абсолютной эффективности лекарства, они выше оценивают его эффективность и чаще его прописывают, то есть тоже обманываются величинами относительного риска. Доступ к абсолютным числам помогает всем нам – и пациентам, и врачам – лучше понимать опасность.
Точно так же надо быть бдительным, читая о быстром росте чего-либо, например числа приверженцев какой-то конфессии или политической партии. Пусть партия действительно растет быстрее, чем другие, в относительных числах и за неделю количество ее членов удвоилось. Но если потом окажется, что на прошлой неделе в ней состояла всего одна активистка, которая на этой неделе уговорила присоединиться своего мужа, так что теперь их двое, вы можете несколько разочароваться в темпах роста партии.
Вернемся к исходной статье о возрастных отцах и детях с судорогами. Вы знаете относительное увеличение риска – 18 %. Но теперь вам также известно, что само по себе это мало о чем говорит. Тут важна
Соответствующие показатели составляют 0,024 % и 0,028 %. Риск, что у вашего ребенка будут приступы, если вы стали отцом в возрасте 25–34 лет, равен 24 из 100 000, а если в 45–54 – 28 из 100 000. Разница – в среднем четыре младенца из ста тысяч.
Все это не значит, что разница несущественна. Даже четыре из ста тысяч – это реальный шанс. Но тут приходится идти на компромисс: тот, кто в старшем возрасте захочет завести ребенка, может решить, что это стоит небольшого дополнительного риска.
При всем при том трудно винить одни СМИ. Во многих научных статьях не указывается величина абсолютного риска, хотя это необходимо делать по правилам большинства журналов. Например, в опубликованной BMJ статье о возрастных отцах результаты исследования указывались – вопреки требованиям издания – в относительных рисках. Но даже если в самой статье есть абсолютные числа, не факт, что они попадут в СМИ. Журналисты обычно спешат и часто не подкованы в статистике – им затруднительно найти нужную информацию в самой статье (даже если она там есть, а ведь может и не быть), а порой они не понимают, что она нужна, даже если у них есть доступ к тексту.
Но это ключевой аспект коммуникации. Научная журналистика, по крайней мере когда речь идет об опасностях того или иного поведения, просто обязана предоставлять читателям полезную информацию: если я по вечерам выпиваю бокал вина, не будет ли у меня от этого рака или сердечной болезни? Причем информация нужна в абсолютных терминах, иначе от нее нет пользы. Научные журналы, пресс-службы университетов и СМИ должны следовать незыблемому правилу: указывать риски в абсолютных, а не относительных числах.
Глава 12
Не изменилось ли то, что мы измеряем?
«Количество преступлений на почве ненависти в Англии и Уэльсе за пять лет удвоилось», – сообщила
Данный заголовок опирался на статистику, собранную полицией за 2013–2019 годы. В газете констатировалось, что в 2018–2019 годах стражам порядка сообщили о 103 379 преступлениях на почве ненависти, 78 991 из них были связаны с расой. А в 2012–2013 годах их было меньше – 42 255.
Удивлены вы или нет, прочитав это, обе ваши реакции обоснованны. Мы живем в век страшных и громких преступлений на почве ненависти, хотя в то же время наблюдается всеобщая тенденция к снижению уровня нетерпимости. Например, в обзоре настроений британского общества отмечено, что выросла толерантность к однополым отношениям: в 1983 году менее 20 % британцев считали, что в них нет ничего неправильного, а к 2016 году доля таких ответов превысила 60 %. Сходным образом в 1983 году более половины белых британцев сказали, что им не понравится, если их близкий родственник вступит в брак с темнокожим или азиатом, а к 2013 году таких респондентов оказалось всего 20 %.
Вполне возможно, что общество в среднем становится терпимее, но при этом в некоем предубежденном меньшинстве растут радикальные настроения. И тем не менее странно, что число преступлений на почве ненависти будто бы удвоилось, а количество людей, которые разделяют взгляды, лежащие в основе этих преступлений, уменьшилось более чем наполовину. В чем дело?
Давайте сначала поговорим о другом. Диагноз аутизм – расстройство развития, связанное с проблемами в социальных коммуникациях и взаимодействии, – ставится все чаще. В 2000 году расстройства аутистического спектра (РАС), по оценкам американских Центров по контролю и профилактике заболеваний, встречались у одного из 150 детей; в 2016-м – уже у одного из 54. Но и оценка 2000 года была намного выше показателей предыдущих десятилетий: согласно исследованиям 1960-х и 1970-х, аутизм диагностировался у одного ребенка из 2500 или даже из 5000 детей. Сходные тенденции характерны и для других стран. Особенно для богатых.
Эта динамика привела к разговорам об «эпидемии аутизма», попыткам найти ее истоки. Психиатры винили холодных и отстраненных родителей (введя для этого ужасный термин «мать-холодильник»). Эта теория оказалась совершенно неверной, и то, что у эмоционально сдержанных родителей чаще встречаются эмоционально сдержанные дети, можно объяснить множеством причин. Позже аутизм пытались связать с загрязнением тяжелыми металлами, гербицидами, электромагнитным излучением, глютеном, казеином и – конечно же! – вакцинацией.
Но все эти объяснения не годятся. Мы не используем гербициды в большем количестве, и не доказано, что глифосат (гербицид, который чаще других называют виновником аутизма) как-либо связан с расстройствами развития. Нет никакого правдоподобного механизма или эпидемиологического обоснования связи между радиацией и аутизмом. Связь с вакцинацией не подтверждается доказательствами. Кроме того, если бы это было правдой, наблюдались бы всплески таких диагнозов после внедрения в стране соответствующей вакцинации, а этого не происходит. На самом деле никто не смог найти в окружающей среде никаких убедительных факторов риска возникновения аутизма; представляется, что речь идет в основном о сочетании наследственности и случайности.
Так почему же количество диагнозов аутизма растет так поразительно быстро?
Похоже, вот что произошло. Во втором издании «Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам» (DSM-II), опубликованном в 1952 году, аутизм как диагноз отсутствовал – термин упоминался лишь в связи с детской шизофренией. В 1980 году вышло третье издание справочника DSM-III, где аутизм был уже указан как самостоятельное заболевание – «первазивное расстройство развития», связанное с нарушениями в развитии мозга. Давались критерии постановки диагноза: «нежелание идти на контакт с окружающими», «большой дефицит языкового развития» и «странные реакции на окружающий мир». Если все это замечалось у ребенка до достижения им двух с половиной лет, у него диагностировали аутизм.