— Вот, возьмите, — сказал он, протягивая свои сигареты.

Оуэн с сомнением посмотрел на пачку.

— Это какие?

— Канадские. Совсем неплохие. Попробуйте.

— Спасибо, но я, — Оуэн зубами затянул кисет, — предпочитаю свои. — По крайней мере минуты три он сворачивал самокрутку.

— Это все равно, что достать пистолет прямо в парке и пристрелить кого-нибудь, — начал Гай снова, решившись продолжать, хотя говорил он словно бы с неодушевленным предметом, вроде диктофона, вделанного в кресло, с той лишь разницей, что слова не задерживались, не проникали внутрь. Дойдет ли до Оуэна, что Гай может пристрелить его, прямо здесь, в гостиничном номере?

— Меня к этому принудили, — говорил Гай. Так я и в полиции скажу, но какая разница: главное, я сделал это. Видите ли, я вам должен изложить идею Бруно. — Оуэн теперь хотя бы смотрел на него, без особого увлечения, конечно, однако доброжелательно, с вежливым пьяным вниманием. Гай решил, что не позволит себе теперь из-за этого прерваться. — Идея Бруно состояла в следующем: мы убьем друг для друга — он убьет Мириам, а я — его отца. Потом он поехал в Техас и убил Мириам, за моей спиною. Без моего ведома или согласия, понимаете? — слова выходили не те, получалось отвратительно, однако Оуэн по крайней мере слушал. По крайней мере выходили хоть какие-то слова. — Я об этом ничего не знал, и даже не подозревал серьезно. Несколько месяцев. А потом он стал преследовать меня. Стал уверять, что сможет свалить на меня вину за смерть Мириам, если я не исполню свою часть его проклятого плана, понимаете? То есть, если не убью его отца. Вся идея основывалась на том, что убийства получались беспричинными. Без личных мотивов. И ни одного из нас не могли бы выследить. Если бы, конечно, мы не встречались. Но это уже другой вопрос. Главное — я все же убил. Я сломался. Бруно сломал меня — письмами, шантажом, бессонницей. И он довел меня до сумасшествия. Теперь слушайте: я верю, что каждый может сломаться. Я могу сломать вас. При тех же обстоятельствах я бы сломал вас и заставил убить. Другими способами, не такими, какие Бруно использовал со мной, — но заставил бы. А иначе на чем, вы думаете, держатся тоталитарные режимы? Или вы, Оуэн, никогда не думаете о таких вещах? Во всяком случае вот это я и заявлю в полиции, хотя легче не будет — они скажут просто, что не следовало ломаться. Легче не будет, потому что они скажут, что я — слабый. Но мне теперь все равно, понимаете? Я теперь могу все, что угодно, принять, понимаете? — Он склонился, заглядывая Оуэну в лицо, но Оуэн вряд ли способен был что-либо понимать. Он покачивался в кресле, подперев рукою склоненную голову. Гай не может сделать так, чтобы Оуэн понял, не может встряхнуть его, заставить осознать самое главное — но все это уже не важно. — Я вытерплю все, что бы они ни сделали со мной. То же самое я завтра повторю в полиции.

— А вы можете доказать? — спросил Оуэн.

— Что доказать? Что тут доказывать, когда я убил человека?

Бутылка выскользнула из пальцев Оуэна и упала на пол, но виски оставалось так мало, что вылилось всего несколько капель.

— Вы архитектор, да? — осведомился Оуэн. — Я теперь вспомнил. — Он неуклюже подобрал бутылку, но оставил ее стоять на полу.

— Какая разница?

— Я просто думаю.

— Что вы думаете? — нетерпеливо спросил Гай.

— Просто вы, мне сдается, немножко тронутый — если хотите знать мое мнение. Я не говорю, что вы и в самом деле такой. — И сквозь пьяный туман на лице Оуэна проступил элементарный страх, что Гай сейчас встанет и ударит его. Когда же Оуэн увидел, что Гай не двигается с места, он снова уселся поудобнее, еще глубже забравшись в кресло.

Гай пытался нащупать какую-нибудь конкретную мысль, чтобы изложить Оуэну. Не хотелось терять слушателя, даже такого безучастного.

— Послушайте, как вы относитесь к тем вашим знакомым, которые кого-то убили? Как вы с ними обходитесь? Проводите время так же, как и с любым другим?

Настойчивость Гая, казалось, заставила Оуэна призадуматься. Наконец он ответил, расслабленно моргая:

— Ну что ж, живи и жить давай другим.

Гнев снова завладел Гаем. На какой-то момент словно раскаленные тиски сжали и тело его, и мозг. Для того, что он чувствовал, не находилось слов. Или слов скопилось слишком много, чтобы начать. Лишь одно из них обрело форму и прорвалось сквозь стиснутые зубы: