А может, глядя на работу сына, надо было думать совсем другое: «Вот жило-поживало живое существо, а его отправили неведомо куда, неведомо зачем. Обрекли на смерть. Ведь собака могла бы еще порадоваться жизни: побегать, полаять, родить еще одну лайку»…
Впрочем, и люди тоже не знают, зачем их посылают туда, где человеку заведомо жить не дано, зачем обрекают на такие несвойственные человеческой природе муки и испытания…
Человека, правда, толкает на все это интерес к неведомому, страсть к приключениям, желание стать первооткрывателем, а также жажда славы, почестей, признания — и многое, многое другое. Псу всего этого не нужно. Псу все это псу под хвост. Но, может, и человеку это не так уж и нужно? Только он вряд ли признается в том, что не хочет быть подопытным животным. Тем паче в ближайшие 100–200 лет никто так и не узнает, сумеют ли люди спастись в случае глобальной катастрофы, покинув нашу Землю? Смогут ли долететь до другой галактики?
Словом, человек не так уж отличается от бессловесной твари. И homo sapiens не в силах противиться чужой воле. А по каким таким причинам, не столь важно.
Однако, повторяю, глядя на «Лайку», я обо всем эдаком не задумывалась. Да и друзья наши ничего умного не говорили при виде картины.
Отвлечемся на время от «Лайки» и расскажем совсем коротко о ее хозяевах, супругах «Мельников и Черная», как писалось на обложках наших общих книг. Расскажем о Мельникове-Меламиде Данииле и о Черной Л. Б. (тогда Люсе). Супругам было в пору инцидента с «Лайкой» — а он произошел либо в самом конце 1970-х, либо в начале 1980-х, — уже за 60. За спиной у них осталась тьма бед и обид и масса всяких неприятностей по вине советской власти, а также множество разочарований личного плана, в том числе и друг в друге. Отъезд сына на ПМЖ был для обоих катастрофой — для Мельникова он мог обернуться и «запретом на профессию».
Навряд ли кто-то помнит сейчас, что значит «запрет на профессию». Объясняю: в Западной Германии после войны некоторым гражданам, замешанным в преступлениях нацизма, было запрещено преподавать в школах, в высших учебных заведениях и вообще заниматься публичной деятельностью. «Запрет на профессию» налагали суды по денацификации. В СССР «запрет» этот всячески осуждался…
Но при чем здесь Меламид?
Дело в том, что отъезд на ПМЖ, разрешенный советской властью в самый пик гуманизма и человеколюбия, то есть при Брежневе, был тщательно продуман. Для него требовалось письменное разрешение родителей: мол, взрослые дети без разрешения не должны покидать отца с матерью, поскольку на старости лет родители нуждаются в их помощи. Но если родители такое разрешение дали и плохие дети, предварительно обобранные властями, уже уехали в другую страну, то и детей, и отца с матерью навечно лишали права увидеться друг с другом. Детям было
Вдобавок ко всему Мельникова-Меламида, который был международником, специалистом по Германии, статус международника обязывал хотя бы ненадолго посещать страну, которую он изучал. Но отъезд сына делал его невыездным — в силу чего, собственно, и возникала опасность запрета на профессию. Только личная порядочность академика Николая Иноземцева, тогдашнего директора ИМЭМО, спасла моего мужа от увольнения.
Но от разлуки с сыном спасти его не мог никто, и Д. Е. тяжело ее переживал.
Что касается Черной, то есть меня, то я всегда была сумасшедшей мамой и не мыслила своей жизни вдали от сына. К тому же недавно я стала бабушкой, а трехлетний мой внук, естественно, уехал вместе со своими родителями. Таким образом, и для меня эмиграция сына была катастрофой.
Мы с мужем были очень разные люди. Но оба (по-своему) стойко переносили удары судьбы, не позволяли себе жаловаться, ныть и опускать руки, так что вопреки всему по-прежнему радовались друзьям, застольям и гостям.
И вот в тот день, о котором я пишу, у нас как раз были гости: Верочка Острогорская, многолетний редактор в журналах и в издательстве «Советский писатель», моя приятельница еще с военных лет, и весьма известная среди интеллигенции и всеми уважаемая семейная пара — писатель Даниил Семенович Данин и его жена Софья Дмитриевна Разумовская, бывший литературный редактор журнала «Знамя».
С них-то и надо было начинать мой рассказ об инциденте с «Лайкой». Но как его начнешь, если нынешний читатель не знает толком, что такое отъезд на ПМЖ, то есть эмиграция при советской власти, и слыхом не слыхал о «запрете на профессию», о «выездных» и «невыездных» гражданах СССР.
Итак, у нас были гости. И, спешу сообщить, что именно гость Даниил Семенович Данин — для друзей просто Даня — главное действующее лицо этого отрывка…
Данин был всего лишь на три-четыре года старше нас с мужем. Однако попал в ранней молодости в несколько другую эпоху, нежели мы. В той, иной, эпохе после окончания школы — семилетки или восьмилетки — следовало не продолжать учебу, а идти работать. Лучше всего на производстве, постоять у станка, получить соответствующую «закалку» и «повариться в рабочем котле». Даня, видимо, «поварился», но, в конце концов, поступил на физмат МГУ и одновременно увлекся литературой.
Тут началась война и, несмотря на «белый билет», Данин пошел в ополчение, а потом до конца войны воевал в рядах Красной армии. Имел среди прочих наград два ордена «Отечественной войны» — один «За освобождение Праги», второй «За победу над Германией». Демобилизовавшись, Даня занялся не точными науками, а литературоведением, стал специалистом по поэтам Серебряного века. И сразу же угодил… в космополиты. Вероятно, по той причине, что был евреем. А может, и потому, что не вписывался в монархически-черносотенный строй, который Сталин установил в СССР после победы. И, хотя Даня по молодости лет никак не мог стать, так сказать, заядлым космополитом, гонения он получил по полной программе. Ему была посвящена разгромная статья в «Правде» — а подобная публикация тогда убивала наповал. Вдобавок главным оппонентом Данина стал такой выдающийся «убийца», как Грибачев.
Много лет спустя, по-моему, уже в 1960-е, сидя в Большом зале ЦДЛ (Центрального дома литераторов), я услышала вживую речь тогда уже далеко не столь опасного Грибачева, направленную против хотя и юного, но уже известного Евтушенко — и содрогнулась: такой ненавистью и злобой дышало это выступление…
Посему могу себе представить, что приходилось терпеть Данину в те восемь лет, что прошли между первым днем мира в мае 1945 года и последним днем жизни Сталина в марте 1953 года.