Утром Драйден был любезен настолько, что проводил меня на поезд. Водит авто он быстро и решительно, однако у него имеются собственные теории касательно взаимодействия с прочими пользователями дорог, посему удовольствия мне поездка не принесла. Как-то раз я робко указал ему, что мы въезжаем на улицу с односторонним движением; он же лучисто мне улыбнулся, приставив к носу указательный палец, и воскликнул:

— Да, но какова же та сторона? Этого нам не сказали, видите?

Наслаждение мгновением такого триумфа понудило его взгромоздиться на тротуар, поэтому я позволил остатку нашего путешествия разворачиваться без дальнейших замечаний с моей стороны — и с накрепко зажмуренными глазами. Помню, сожалел, что не знаю заклинания-другого — почитать на память.

На поезд Драйден сажает вас следующим манером. Глушит свою престарелую «вулзли»[105] у знака «ТОЛЬКО ТАКСИ», выскакивает, поддевает домкратом порог кузова и пару раз проворачивает. Это, как он понял, предоставляет ему передышку минут в двадцать. После чего принимает позу Жанны д’Арк, воздевает зонтик к эмпиреям и кричит: «Носильщик!» — снова и снова, тоном всевозрастающей пронзительности и театральности, пока всякое наделенное чувствами существо в пределах слышимости не пускается в неистовые поиски означенного носильщика бедному джентльмену, а вы, его пассажир, весь не заливаетесь свекольным оттенком от стыда и досады.

Когда же носильщика, кой протирает красные глаза и вглядывается в непривычный для него свет дня, словно паук, выселенный из споррана шотландца, наконец, выталкивает вперед сострадательная толпа, Драйден крепко берет его за предплечье.

— Этот джентльмен, — объясняет он, утыкая палец вам в жилет, — должен отбыть в Лондон. Дело безотлагательной важности. — Он бережно разворачивает носильщика к востоку и указывает вдоль исходящей линии. — Лондон! — повторяет он. — Прошу вас покорнейше проследить, а вот это оставьте себе.

После чего ретируется — долг его выполнен, он о вас позаботился. Носильщик, отвесив челюсть, глядит на крохотную монетку, размещенную у него в ладони, но чувство юмора в нем возобладает, и с легким полупоклоном он берется за ваш багаж, также предлагая понести и зонтик. Он подводит вас к билетной кассе и объясняет кассиру, чего именно вам угодно. Наконец усадив вас в купе первого класса-угол-лицом-к-локомотиву и поправив салфеточку на спинке, он озирается, словно бы ища полость, кою можно подоткнуть вам под коленки. Чаевые ему вы даете чрезмерные — едва ли это стоит упоминания. Понятно, что позднее вы, наверное, сочтете все это весьма забавным, но сейчас вам хочется плеваться.

Стоило поезду в предварительном порядке дернуться, я встал и выглянул в окно. Драйден еще стоял на платформе — вероятно, просил начальника поезда за мной приглядывать. Но нет — вот он поспешил по перрону вослед составу, то и дело подскакивая, чтобы заглянуть в купе первого класса.

— Хой! — крикнул я и помахал. Он перешел на галоп, однако поезд был достойным соперником.

— Репа! — похоже, вскрикнул он, теряя почву под ногами. — Репа!

— Репа? — взревел я, но он уже не услышал. — О какой, к дьяволу, это он еще «репе»? — мыслил я вслух, садясь. Заполнение, меж тем, купе попутчиками осталось мною незамеченным. Респектабельная пожилая дама напротив, коя в обычном случае одарила бы меня религиозным трактатом-другим, вместо него одаряла меня мерзейшим взглядом, какой только можно представить. Я разыграл единственную достойную контрмеру — выудил серебряную карманную флягу и глотнул. Престарелой даме это было крайне пользительно. Диагонально противоположно от меня сидел священник-альбинос — этот оторвался от требника и даровал мне праведную слезливую улыбку, нагляднее всяких слов гласившую: если моя ДТ[106] станет в какой-то миг невыносима, он одолеет меня молитвой. Четвертый угол занимал явный коммерческий банкир — как бы подобная братия ни пыталась, им не скрыть сих нечестных глаз, сего рта-крысоловки. Он трудился над кроссвордом «Таймс», но — за исключением реп, карманных фляжек и всего прочего — именно такая сосредоточенность приводит людей в ремесло коммерческого банководства.

Старуха не переставала прицельно изучать высокохудожественную сепию с видом аббатства Тьюксбери над моей головой — по всему видать, желая, чтобы та на меня свалилась. Должен признаться, мне довольно-таки приглянулся покрой ее фасона, а самоочевидная неприязнь ее к маккабреям мира сего делала ей честь. Мне случалось подумывать, не завести ли и мне себе старуху в рассуждении домашнего любимца. Завзятому охотнику они, разумеется, без надобности — никакого, изволите ли видеть, нюха, а в болотистой местности и вовсе бесполезны, — а вот насельнику городов придутся как нельзя кстати. Не могу понять, к чему платить целые состояния за гадких кошек и собак, которые повсюду оставляют за собой лужи, щенков и котят, если за понюшку табаку, выражающуюся в ее содержании, можно заиметь себе пожилую даму, буквально с иголочки и с деторождением гарантированно в прошлом. Старухи даже пользу могут приносить в бесчисленном количестве мелочей — от пришивания меток на рубашки до расстановки цветов: на такие трюки вероятно натаскать крайне мало собак, а кошек и вовсе невозможно. Это правда, они бывают шумны, но, как я себе представляю, несколькими щелчками хлыста от сей вредной повадки их чаемо отучить; либо же за пустяшную сумму обезъязычить их можно хирургическим путем. Истинно и то, что они — актив истощимый, и если вам не посчастливилось выбрать себе крепкую исполнительницу, она может слечь и угасать затем годами, на муки себе и в тягость остальным. Полагаю, мудро в таком разе будет оставить ей на стульчаке — подчеркнуто — бутылку бренди и заряженный револьвер, как поступали в свое время с гвардейским офицером, пойманным за руку, по локоть засунутую в тамбурин.

Людям не следует заводить себе людей, если они не готовы за ними приглядывать, согласитесь.

Лондон, разумеется, был сущим адом: что ни день — он все хуже. Я просто чахну по медленному, безмятежному, пасторальному образу жизни, коим доныне наслаждаются в Нью-Йорке. Оставив багаж в «Конноте», я пролодырничал до ланча — поболтал с белошвейкой тут, перемолвился словом с цирюльником там, потрындел с сапожником где-то еще. После чего освежился устрицами, где — не скажу, ибо не желаю, чтобы вы туда наведывались: вам все едино не понравится, а мне там и одному тесновато.

Когда пришло время нанести визит лорду Побродилу, я направился в его клуб — одно из тех древних ненавистных заведений, что носят название «У Богга», «У Крадда» или «У Фригга» — в общем, вы представляете. Данная дыра, известная прочим завсегдатаям как «Старшие Распутники», — место дурное. Члены клуба должны обладать преклонным возрастом, полниться презрением, наслаждаться родовитостью, однако отвергаться приличным обществом, а одеваться дорого и с неброским дурновкусием.

Привратник клуба обморгнул глазом мое облачение, глянул на этикетку в ленте моей шляпы и признал, что граф — в Курительном Салоне и вполне может меня ожидать. Известно ли мне, где располагается Курительный Салон? Я уперся в него каменным взором — меня плющили и не такие знатоки. Он сопроводил меня в Курительный Салон самолично.

Граф не встал при моем появлении. Величайшим грешником в Англии он был уже много лет; теперь же надеется стать и величайшим грубияном. Выборщики Всея Англии давно держат его на своей корпоративной мушке. Он оглядел мою одежду. Двухсекундному взгляду удалось олицетворить собой подлинную неловкость, подавленное изумление и напускное сострадание. Разыграно хорошо — он в другой лиге, швейцар ему не чета. Я не стал дожидаться приглашения, сел сам.

— Как поживаете? — сказал я.

— Хрюк, — ответил он.