– Нет-нет, ни к чему…
– Тогда всего хорошего, удачи по службе.
Пожав потную ладонь следователя, нарком вышел из кабинета. Оставшись один, Лыков выплеснул остатки чая на пол, вытащил из сейфа початую бутыль коньяка и трясущейся рукой налил полный стакан.
– Господи помилуй, – перекрестился атеист Лыков и одним махом влил в себя содержимое стакана. Плюхнулся на стул и сидел так несколько минут, пока его не вывел из транса осторожный стук в дверь. – Кто?
Дверь с лёгким скрипом приоткрылась, и в проёме показалась голова капитана Шигина. Затем в кабинет втянулось всё тело милиционера.
– Товарищ майор, прошу прощения за любопытство, дюже узнать интересно, с чего это к нам сам народный комиссар приезжал?
– Много будешь знать – скоро состаришься, – повторил Лыков недавно услышанную из уст Ежова поговорку.
Когда капитан исчез, следователь долил в стакан остатки коньяка из бутылки, выпил уже с чувством – руки больше не дрожали. Откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу и закурил неизменные одесские «Сальве».
«Новый год, напьюсь сегодня, и пусть моя орёт, как умалишённая, – думал он, пуская вверх клубы ароматного дыма. – Плохо, правда, что завтра опять тащиться на работу. Больным, что ли, сказаться?.. Кстати, обещал сыну подарить на Новый год альбом для марок, как его… кляссер и до сих пор не купил. Надо Шигину сказать, чтобы послал кого-нибудь в магазин канцелярских принадлежностей, пусть возьмут что-нибудь поприличнее. А жене по пути духи купят. Она, кажется, предпочитает «Красную Москву». А о приезде Ежова своей Басе ничего не скажу. Баба, растреплет подругам-жидовкам в один момент».
В последующие несколько дней ничего примечательного не происходило. А 29 декабря наш отряд всколыхнула новость: капитан Северцев арестован по обвинению в государственной измене. Временное командование нашим отрядом перекладывается на сержанта Мотыля, который явно пребывал в растерянности. Он ещё в первый день подменки что-то провякал ворам насчёт работы, но был послан далеко и надолго. Вернее, вся блатная пятёрка «отрицал» как один сказалась больной, потребовав фельдшера и дальнейшего перемещения в больничку. Сержанту заниматься ими оказалось некогда, нужно было конвоировать осуждённых на строительство вышки, отправить же симулянтов в карцер у него оказалась кишка тонка. Тем более что по негласному распоряжению свыше практически во всех лагерях СССР к уголовникам было куда более мягкое отношение, чем к политическим. Уж это-то я прекрасно помнил из всяких исторических мемуаров, которые мне когда-то довелось прочитать. Да и за время нахождения в этом мире, скитаясь по СИЗО и лагерям, я успел подметить данный факт.
Пользуясь сложившейся ситуацией, воры полностью взяли отряд под свой контроль и устроились по-королевски. Моментально навели контакты с ворами из других бараков, которым их отрядные давно уже вверили управление зэками, практически самоустранившись.
Вечером, приходя со смены – выходные зэкам не полагались, – видел, как в воровском углу авторитеты, собравшись с нескольких бараков, льют в себя чифирь или даже что-то покрепче, закусывают сухарями, иногда даже с кусочками сала, играют в карты или вообще от скуки достают кого-нибудь из сидельцев. Чушок Витя им уже стал неинтересен, разве что поиметь его вместо бабы, так они переключились на политических. Особенно доставалось щуплому тихому Арсению Львовичу, на воле прежде служившему в ростовской заготконторе и которого сдал коллега. Мол, высказывал сомнения, что коммунистическая партия большевиков приведёт советский народ в светлое будущее. Арсений Львович это отрицал и на суде каялся, как он рассказывал, и нам утверждал, что ничего такого не говорил. Многие ему верили, особенно те, кто и сам себя считал безвинно осуждённым. Я тоже склонялся к варианту о поклёпе, не иначе заготконторский стукач с этого что-то поимел, возможно, занял освободившееся место, поскольку ходил у Львовича в подчинённых.
Как бы там ни было, обвинённый в антисоветской пропаганде тридцатидевятилетний скромный служащий и отец двоих детей – десяти и двенадцати лет – получил по приговору тройки 8 лет исправительных лагерей. Пахал он на «нефтянке», а теперь вдобавок стал объектом издевательств со стороны урок. Неизвестно, за что его так невзлюбило ворьё, но иной раз уголовники не отпускали его до утра, когда уже нужно было вставать и собираться на очередную смену. Больше всего авторитетам и их прихвостням нравилось заставлять несчастного стоять в углу по стойке смирно и каждый час бить тарелкой о тарелку, имитируя напольные часы. Чтобы не сбивался, вручили ему где-то раздобытый «брегет» на вид полувековой давности, с треснувшим стеклом циферблата. Мало того что не высыпался сам зэк, так вдобавок и мы порой просыпались от очередного тарелочного грохота. Что касается урок, то они расходились по баракам и укладывались почивать с рассветом, кемаря практически до обеда, хотя, если не было желания тащиться в столовую и есть тамошнюю бурду, случалось, спали до вечера.
Закончилось всё тем, что 5 января Арсений Львович сломался. А если точнее, не выдержал и замастырил – оттяпал себе полладони.
– Надумал он себе большой палец отрубить, чтобы его, может, по инвалидности освободили, а тюкнул по кости, – рассказывал мне один из работавших с ним на заимке политических. – Не иначе зажмурился, когда топором замахивался, и пол-ладони напрочь. В больничку положили пока. Как думаешь, засудят его теперь?
Я пожал плечами. Скорее всего, накинут срок как «саморубу». И ведь виной тому во многом не только тяжёлые условия работы, но и эти самые уголовники, заставлявшие его ночи напролёт изображать напольные часы.
Что, надо было заступиться? Ага, вот это в уголовной среде самое распоследнее дело. Здесь действует неписаное правило: каждый отвечает за себя. Если ты, конечно, не вор в законе, как Туз. Ещё в той жизни знакомый рассказывал, что, проявив жалость к сокамернику, можно нарваться на серьёзные неприятности и необходимость отвечать перед смотрящим или сходняком. Поэтому я и не рыпался. Если бы дошло до открытого столкновения, этих, жрущих и пьющих в своём блатном углу, я, скорее всего, раскидал бы. Хоть я и отощал за время отсидки, но в общем-то физические кондиции при мне, не говоря уже о технике. Однако потом настало бы время кровной мести, и рассчитывать на помощь политических было глупо. Эти, словно безмолвные рабы на галерах, готовы по команде идти на заклание, себя-то защитить не в состоянии. Моя задача – продержаться весь отпущенный мне здесь срок, а если повезёт, выйду на свободу раньше по какой-нибудь амнистии или за примерное поведение. А может, и не повезёт, и вообще здесь сгнию. Но с таким настроением здесь делать нечего. Такие вот депрессивные первым делом откидывают коньки.
А вообще грела мысль о побеге. Как покинуть пределы лагеря? Да очень просто – примкнуть к команде «нефтяников». Но я умом понимал, что такая затея обречена на провал. Куда бежать, если вокруг на сотни километров замороженная тайга! Не с голоду сдохнешь, так замёрзнешь. А ещё, слышал, местные оленеводы, или кто они там, настропалились сдавать властям беглецов за определённую сумму. Этакие охотники за головами, ковбои недоделанные.
Нет, понятно, если ловят уголовников, им-то самое место в зоне, а если на рывок пошёл политический, которому невмоготу тянуть срок по доносу? А тут тебя какой-нибудь охотник берёт на мушку и конвоирует в ближайшее отделение милиции, километров за пятьдесят, чтобы сдать с рук на руки и получить вознаграждение. Обидно, однако.
А между тем как-то незаметно наступил новый, 1938 год. По этому случаю в лагерном клубе устроили праздничный концерт художественной самодеятельности. Выступали как зэки, так и члены семей администрации лагеря, а также вольнонаёмные. Клуб был рассчитан на триста мест, понятно, всё население ИТЛ сюда при всём желании не поместилось бы. Однако немалая часть зэков практически безвылазно пропадала в тайге, осваивая новые месторождения нефти, угля, радона и прочих полезных ископаемых.