Рыжая женщина, приехав на встречу, улыбнулась силуэту в углу. У силуэта – тёмные и длинные, по плечам, волосы, "рукава" от майки к кистям (а не одна надпись, скрытая), смуглая кожа и точёные черты.
На сцене он – бог. Без сцены и гитары – животное.
Давным-давно она его любила.
– Привет, – сказал ей Роберт. – Привет, Ева.
– Евгения Викторовна, подозреваемый, – усмехнулась она. – Никак иначе. – И присела за столик.
Полумрак. Каменная кладка стен. Муляж бара с винными бутылками. Тусклые лампы. Не пещера, но имеет с ней сходство.
– Дай угадаю, – закинул руки, согнув, на спинку диванчика. – «Без воды, давай суть, и быстро».
– Угадал, – её, на кресле, почти не трясло. – Твоя жена истыкана во все поры. Не говори, что прыгала над ножами. Причины нет?
– Причина есть, – сказал он. Закинул ногу на ногу, лодыжкой к колену – в сторону, углом. Кроссовки, джинсы. Расслабленная поза.
Жёлтые кляксы в голубых глазах: разлитая желчь.
– Ну так и? – Мершина сложила кожаную сумку на коленях, пополам. – Два капучино, пожалуйста, – мимоходом сказала официантке. – Один с корицей. Почевский улыбнулся и возвёл очи к потолку: «Всё-то помнит».
– Захотела уйти, – пожал плечами, придвинулся. Локти на стол, кисти – в замок, у подбородка. По-прежнему улыбаясь. – И ушла.
Женя содрогнулась. Уйти в учёбу (и потом в работу) было лучшим решением, что она когда-либо принимала.
– Покинуть тебя, ей, значит, покинуть себя. Правильно поняла?
– Ну ты чего, рыжик, – улыбнулся, немного вкривь. – Тебе ничто не угрожает.
– Лучше бы мне, – вздохнула она. Свою смерть оправдать легче, чем чью-то. Свою боль. – Она по тебе время измеряла. Как вышло, что вещи собрала?
– Да, тебе это нравится. – Светлые радужки, блестящие пятна. В темноте.
– Что именно? – Локти на стол, кисти – в замок, у подбородка. Зеркало его жеста. Без улыбки.
– Когда тебе травят байки о тебе же. Так ты чувствуешь, что существуешь.
«Есть особый сорт красоты. Который лучше наблюдать издалека, – его слова из прошлой жизни, – потянешься гладить, пальцы съест, а то и рукой закусить не побрезгует».