Верхушки деревьев драли небо, шелест листьев по асфальту превращался в музыку, стоило прислушаться. Я не оборачивался, но слышал стук её шагов.

Мы сидели в баре с группой и рассуждали о необходимости роста, перспективах и прочем. Рыжая говорила с нами. Её парень был на стадии сна, лежал на столе, подложив под голову руки. Моя девушка ушла с подругой. Прочие постепенно тоже разбрелись. Всех ждали дела, семьи и прочее из внешнего мира. «Пошли курить? – предложила она, выгнув бровь. – На улицу». В воздухе пахло сыростью. Я поджёг для нас две сигареты. Мимо брели прохожие. Я начал было говорить, но Рыжая перебила: «Меня бесит, что я хочу тебя», – и хищно улыбнулась. «Я тоже тебя хочу, – отозвался я, удивившись, – но не сегодня. Поймай момент, – произнёс, наклоняясь к ней, – напряжение твердеет, но что-то ещё не случилось, а может, оно и не случится… – она меня поцеловала. Я прижал её к стене. Её губы оказались мягкими. Их вкус напоминал дикую вишню. «Моменты не повторяются, – выдохнула она, – поэтому бери их все». Мы вернулись обратно, как ни в чем не бывало. Допивали. Я пиво, она вино. Болтали обо всём. «От виртуозов ждёшь иной виртуозности. Ждёшь подсознательно», – обозначила она причины и следствия. Её рот переливался. «Если девушка увлажняет губы, это воспринимается как намёк на влажность других», – сказал я. Один-один. Измена, значит, измена. Подумаешь. Мы говорили о крахе и о страхе, о том, как тот и другой меняет человека. О нуминозном опыте: «Что он: встреча с божеством или с собой?» Об иллюзиях и настоящем. Для неё настоящее включало в себя всё сущее. Для меня – только умозрительное сущее, не считая иноземных цивилизаций (чьё существование тоже под вопросом). Рыжая была первой, с кем я говорил, как с собой. Первой и последней. Я подумал: «Ты – то, что хочется сохранить, среди всего».

Ко дню, когда собратья по общепиту затащили нас в бар (с целью основательно намариноваться), мы с Брюнеткой были знакомы неделю. Она глядела на меня, как на восьмое чудо света или второе пришествие Иисуса. Широко распахнутыми глазами. Сложная, заблудившаяся в дремучей чаще своего же мозга, привлекательная внешне, но ненужная, как любая другая. Я перекинул через свои колени её ногу и запустил руку под юбку, локтем перехватив горло, чтобы не могла дышать. Она позволяла мне всё. «Ты смотрел экранизацию "Заводного апельсина"?» – спросил наш повар, сидя напротив нас. «Кубрик поймал атмосферу, но исказил смысл концовки», – ответил я. Брюнетка вздохнула, прикусила губу. Чулок пошёл стрелкой. Она ненавидела меня за то же, за что обожала. Публичное, унизительное для неё, ублажение. Страсть, под которой ничего нет.

Мы с Рыжей не вытерпели и дня с того разговора. Как только оказались в квартире (её парень спал в соседней комнате, моя девушка была там же), остались на кухне и попытались посмотреть фильм. Безуспешно. Мы с ней… впрочем, подробности – не для огласки. На мониторе мелькал фильм. Она писала холодными пальцами на моих венах, встрёпанная, мертвецки-белая в рваных отсветах экрана, переплетала ладони, глядя снизу вверх мутными, но внимательными глазами.

«Чувство – это глубина, – поделилась Рыжая. – Эмоция – это поверхность. Можно чувствовать пять минут или эмоционалить годами». Захламленная квартира. Липкие пятна на полу. Посуда в раковине. Бутылки.

Мы курили за компьютерным столом. Что-то пили.

Брюнетка ненавидела то, как её организм реагирует на меня, стремилась избегать встреч, встречи подстраивая, изводя себя голодовками и бессонницами. То пропуская смены из-за лекций, то забивая на них ради часов вне графика. Её никто не понимал, а меньше всего – она сама. Если бы я тогда чувствовал хоть что-то, это было бы чувство вины. Брюнетка искала изъяны во внешности. Зря искала. Что вывернутые кишки кенгуру, что ухоженная кожа европейки, для меня тогда выглядели безжизненной текстурой в Photoshop. Мир казался нереальным, плюс я постоянно был под чем-то. Проблем хватало, а тут ещё эта девчонка со своей любовью. Она не пыталась меня узнавать. Какая, к чёрту, любовь.

Рыжая спросила, любил ли я. Я ответил, что "любовь" – обобщённое понятие, нельзя подгонять под него такие разные вещи как страсть, нежность, родственность и прочие чувства. «Значит, не любил, – покачала головой Рыжая, – это когда без человека себя не ощущаешь, как без самой себя ходишь, оболочка, вроде и целая, но настоящее с ним ушло».

Я чувствовал ничего тогда, с Брюнеткой. Не пустоту, именно "ничего". Всё, на что я смотрел, рассыпалось. «Разрушенное может только разрушать», – сказал я ей. Она не поняла. В её взгляде на меня было преклонение. Что я с ней ни твори, это принималось ей, чтобы я только был, не где-то, а рядом.

Рыжая пробудила ураган (раньше, многим раньше). Она сказала: «Наружу чувства мы больше не проявляем, держим их в себе, как в клетке. Реклама вещей заменила сами вещи. Мы играем себя вместо того, чтобы себя жить». Находясь со мной в одной комнате, она делала меня живым. Если бы я вдруг нашёл необитаемый лес на суверенной территории и решился уйти туда, она была бы единственным человеком, кого я взял бы с собой. Если бы мне предложили участок где-нибудь в космосе, на двойнике земли, возделывать в одиночку, со мной полетела бы Рыжая. В мечтах, естественно. Не в жизни.

«Любовь – это воспевание и восхищение, без намёка на собственность. Мне нравятся книги Энтони Бёрджесса, но это не значит, что я должен скупить их все, чтобы никто больше не смог читать». Так я сказал Брюнетке.

«Когда упираешься носом в тупик, выбей у себя почву из-под ног, выдерни из зоны комфорта, пройдись ногами по принципам. Сделай всё то, что было для тебя табу, разрушь иконы, оскверни святыни. Только так можно вылететь оттуда. В свободу. Я наливала чай, чужому, в чашку, из которой пила любовь всей моей жизни. Низводила в ноль его особенность». Так сказала Рыжая.

Я оставил у Брюнетки вещи из-за проблем с квартирой. В её доме я делал всё, что мне заблагорассудится, у неё на глазах. С бабами. С безразличием. С тем, что нравилось мне и стояло поперёк глотки ей. Она хотела стать, в адвокатуре, лучшей. До меня. Моим делом было предоставлять финты для оправдания.

Я оставил у Рыжей гитару, потому что доверял ей. Туда, кроме меня, мало кто был вхож. С парнем она рассталась, после некрасивой сцены. И сказала: «Нет, теперь всё будет иначе. Нечего тратить силы. Парочки… Работа интересней».

Брюнетка опускалась на колени в кабинке гостевого туалета под конец смены.

Рыжая подолгу наблюдала, как я лежу с закрытыми глазами. Думая, что сплю.

Брюнетка рисовала мой портрет губной помадой на предплечье, пока я ловил мотив кончиками пальцев. Из тишины в струну.

Рыжая смотрела за окно: взгляд, рассеянный, как зыбкий туман, сквозил город до самых костей.

Брюнетка (лучше бы ушла, но) осталась.

Рыжая (лучше бы осталась, но) ушла.