Из кабинета вылетела Таня. Подозрительно зыркнула в мою сторону. Успокоилась при виде наушников. Несколько минут спустя появилась Диана, перехватила сумку через плечо и удалилась по коридору. Я поймала себя на том, что сдерживаю слёзы. Провела большим пальцем вдоль нижнего ресничного края (тушь и подводка, солить их нельзя). И отправилась в буфет, вспомнив, что класс Марка питается как раз на этой перемене.
Боли, боли, боли. «Стать огромной губкой, впитать всю мерзость, из всех, и разорваться где-нибудь в Тартаре, чтобы никто не пострадал», – мечтала я тогда. Со сторуким Тифоном в картишки, кишками от всех стен, поигрывать. Сейчас смеюсь. Нет, тогда было не до смеха.
Равнодушие – это то, без чего я умирала с каждой раздавленной вороной, бабушкой в приюте для престарелых, героиней, под героином и без него.
Равнодушие – это приходит с возрастом.
– Пойдём покурим? – Я вытащила Лёху из-за стола. Тихо, чтобы прочие не услышали. – У меня химия, не хочется идти, – продолжила, когда мы с ним, вдвоём, уже смолили на крыше, в так называемой курилке, куда не пускали младшеклассников. – Давай прогуляем?
– Выкладывай, – велел он, покачиваясь на мысках у поребрика перед краем. – Что с тобой происходит? В последнее время сама не своя. Чёрная, как ночь в Багдаде. Расскажешь? – Морщинка разрезала его лоб, в затяжке. Скелет с голубыми глазами, светлыми волосами и восковой желтизной кожи.
Лёша нравился мне больше остальных в компании. Если Вася был прост как валенок, Петя исполнен стереотипами по самые уши (параллельно постигая величие вселенной через гашиш, что «Сам бог посадил»), а Коля бесился из-за развода родителей, то он подавал признаки теплоты. Его старшие варили что-то специфическое. У младшего был доступ ко всем вареникам в городе.
Лёша красил волосы в белый, чтобы никто не заметил в них седину.
– Да что рассказывать-то, – я закашлялась и сотряслась мелкой дрожью. – Всё как обычно, только однокласснички, как на подбор, долбанутые.
– Сама не лучше, – вздохнул Алексей. Снял джинсовую куртку с подкладкой и накинул её мне на плечи. – Болеешь, туда же, в тонюсенькой кофточке курить выперлась. – В джинсовке рассекать декабрь у нас нормально.
Братская забота. Медиатор над моей грудью. Медиатор и лезвие. А закашлялась-то я, подавившись: ушла от Оли, ушла и ломота. Я уже перестала удивляться. «Коплю чужие боли. Такая у меня коллекция».
– Спасибо, – отозвалась я. С четырёх этажей глядя на спортивную площадку, изрытый трещинами асфальт, баскетбольные кольца. – Ну, прогуливаем или как?
Лёша пожевал пухлыми губами, но ответить не успел. Орда во главе с Марком (и взъерепененной Хельгой в его кожанке) подбиралась к нам.
– Если меня спалят, маме позвонят. Я только-только с ней помирилась! Она сама мне позвонила, сама! – высказывала она. – Для всех я не курю. – «Ты и не куришь, – мысленно отозвалась я, – что за детский сад».
– Вы чего это на пару свалили? – громогласный Зубченко. – Секретики плодите? – Сам пошутил, сам посмеялся. Алины с ним не было.
– Вирусы плодят, торча на холоде, – встрял мой брат. – Ну-ка пошли отсюда, – обращаясь ко мне. Забрал мою сигарету, разок затянулся сам и кинул окурок вниз, щелчком. – Идём, ну? – поднял брови с уверенностью, что послушаюсь.
– Иди к чёрту, Марк, – раздельно, почти по слогам, сказала я. – Не указывай мне, что делать. – «Кварц или мрамор? – вопрос возник сам. – Из чего такие лица ваяют?»
На нас воззрились все. Коля поднял голову от телефона. Васины челюсти перестали молоть пирожок. Лёха замер.
– О-о-о. Что сейчас будет, – присвистнул Петька. – Нашла коса на камень.
Я продела руки в рукава куртки. Повесила рюкзак на одно плечо.