– Марта! – позвали из-за двери голосом Марка, – у тебя всё нормально?
– Да, – отрезала я. – Пять минут.
– Эй, ты как? Всё хорошо? – спросил он, едва я нашла в себе мужество выйти. Протянул руку, от которой я отшатнулась.
– Хорошо. Хочу побыть одна, – проскочить бы мимо него и навострившего уши дяди Гриши. Марк ухватил моё запястье, развернул, допытываясь: «Если из-за утреннего и тёти…» – я рванула руку. Без толку.
– Что за дела, Мартиш? – смягчился он, и не думая ослаблять хватку. – Неужели тебя задевают такие глупости? – Зрачки. В тёмных кольцах.
– Что за дела, ребята? – вступил дядя Гриша, недоумённо ёрзая взглядом с него на меня. – Либо туда, либо туда. Ну-ка рассеялись, не толпимся!
Марк шагнул к выходу, я за ним (чёрная майка, широкие плечи, рельеф мышц под светлой кожей, выступы ключиц, потрёпанные серые джинсы с прорезями, кровь в венах, моя кровь). Дядина персона скрылась за дверью.
– Что. Чёрт возьми. С тобой. Творится? – по слогам повторил Марк. Я видела, как пульсирует жилка на его виске. Я с каждой родинкой, зажившим шрамом и неровностью была знакома лично.
Жужжание электробритвы. Шипение воды. Плач ребёнка, которого собирают в садик. Тарахтение Таниных жалоб. Женские окрики на пределе терпения.
– Что бы они ни говорили, Марк, – прошептала я, – это неважно.
– Ну конечно, дурная, – подтвердил, наклоняясь. – Что за оса тебя укусила? Неужели тётка? – я зажмурилась, помотала головой, отгоняя наваждение. – Бросай давай эти заскоки, – тише, очень тихо, – пусть болтает. Нам никто не указ. Поняла?
Я кивнула. Через пару секунд из уборной появился дядя Гриша, слабо отличаясь от себя прежнего, что в уборную входил. Марк подмигнул мне, занимая ванную последним. У меня получилось вздохнуть.
Во дворе, между качелями и воротами, между кирпичной стеной дома с голубыми ставнями и синим забором, где собачья будка, стояла белая "Волга". Дворняжка смотрела мне вслед. Глаза её слезились.
Мне пришлось зайти на кухню за рюкзаками, своим и Марка. Отец разметался по постели. Я вытащила из простыней пустую бутылку виски. На столе – мама. Снимки разных лет. Я поставила бутылку под стол.
– Папочка, – сказала я, не надеясь быть услышанной, – мы в школу, мы тебя любим. – Погладила по голове, по шелковистым волосам, колючему затылку. – Я не знаю, что дальше, честно, я сама запуталась, но мы выживем. Марк так сказал. Раз уж Марк сказал…
Слова рассыпались и улетели. Бескрылая, в одночасье бы их не догнала. Постояла молча, накрыла одеялом. И пошла на тётин призыв «Поспеши», закинув на каждое плечо по лёгкому, полупустому в первый день рюкзаку.
Школа глубинки – школа выживания. Лучшая защита – нападение. Подростки держатся группами. Не желая держаться никак. Увязшие в традиционных для их круга привычках, пытаются выразить себя хоть как-нибудь, раз быть собой запрещено и даже чревато. Дома мы ничего не делали, чтобы нас знали, но нас знали все. Четыре мальчишки и я, сестра негласного лидера. Не думая ни о чём, прыгала ему на спину, как мартышка, и визжала, мы бежали с одного конца коридора на другой, опаздывая на урок. Учителя наблюдали… сквозь пальцы. Марк-и-Марта, без пробела. Костя, Лёня и Витёк. Я снимала балетки в осени, шла с ними в руках, под дождём. Окунала ступни в Фонтанку. Парни смеялись: «Отчаянная, гляди, как бы ноги там ни остались». Дома – родители, друг друга и нас любящие (в свободное от любимой же работы время). Отец играл с Витей в шахматы. Рассказывал Лёне про бизнес. Шутил с Костей про гоночные тачки. Мать была со всеми разом, с эскизами в голове, платьями на мне, из её новой коллекции. Пока была мама, дышать было легко. Курила среди нас она одна. Также легко, как дышала: вдох и выдох, дым и облако.
Новенький в классе только посмел заикнуться в мой адрес, как его осадили знатоки: «Ты хоть знаешь, чья она сестра?» Преподаватели так же уважали того, «Чья она дочь». Может, за спиной и болтали. У нас были наушники.
Входя в кирпичное здание с деревянной оградкой, мы о разнице не думали.
В глазах у брата было написано: «Зачем искать на стороне? В нас есть всё необходимое. Будь тётка сто раз права, не её это дело», – я читала мысли по его закушенной губе и сдвинутым бровям. Таня хотела слиться с пейзажем. У неё под кожей ходили колючки. Ей, в своей коже, было неуютно.