Я нутром чуял — Калязин хочет сказать больше, но сдерживается. От этого, а не от крепкого волынского самогона, путаются, прыгают с пятого на десятое его мысли. Чтобы хоть как-то направить разговор, я спросил:

— Чего им нужно?

— Кому? — встрепенулся Калязин, стрельнул на меня непонимающим взглядом, но в тот же миг все понял: — А, им… Не знаю. Жили при Польше, словно крепостные. В нищете, голые, босые… Понятно, почему тогда начали террор. С немцами тоже малость повоевали… Только об этом я тебе не говорил! — сразу предупредил он. — Смотри, ведь официально бандеровцы — союзники Гитлера. На самом деле они в сорок первом несли немчуре хлеб-соль как освободителям, а в сорок втором — полгода только прошло — в этих самых освободителей стреляли. Хрен их разберет, этих хохлов…

Не знаю почему, но меня от этой вот его последней фразы передернуло. Калязин это заметил и сразу добавил:

— Извини, ты тоже у нас хохол … Только ты хохол правильный. Ты за советскую власть, потому что понимаешь, что она дает людям. А они тут — против. Кто открыто, тот по лесам прячется. Кто скрывает — по улицам ходит, здоровается с тобой.

— Да неужели враги повсюду?

— Так и выходит. И чего им свербит в одном месте? В тридцать девятом, между прочим, когда наши отсюда выбили поляков, тоже цветы и караваи выносили. Нашим. Кажется, все, товарищ Сталин объявил об историческом объединении украинских земель. А здешние потом снова за оружие! Поляки, выходит, плохо. Ладно. В немцах разочаровались, поскольку оккупанты. Пускай, тут все правильно. Но что им советская власть плохого сделала?

Калязин говорил искренне, и тут я был с ним целиком согласен. Поэтому молчал. Машинально взял с газеты кусок сала, положил на хлеб и откусил от этого бутерброда. Мой жест чем-то привлек Калязина. Зацепился за мою руку взглядом, о чем-то задумался, потом резким движением смел с газетного листа, на котором лежала закуска, хлебные крошки, ткнул пальцем в какую-то заметку.

— Вот, гляди-ка, готовый пример! В газете пишут! — развернув лист так, чтобы заметка, которая попалась на глаза, оказалась перед ним, полковник вслух прочитал, то есть пробубнел, уродуя украинский: — «Заможно и культурно зажыли колгоспники. У багатьох е патефоны, радиопрыймачи, велосипеды. Майжэ вси выписують газеты. Художню литературу чытають не одыныци, а бильшисть колгоспныкив. Зрие интэрэс до кинокартын. У колгоспных клубах завжды повно людей».  — Калязин перевел дух, снова поднял на меня взгляд: — Это в каждом селе, лейтенант! В каждом! Было б у них такое при Польше? Ты знаешь, я из села Рязанской губернии, у меня родители неграмотные были. Только после революции и гражданской, когда по селам пошли учителя, они читать научились. По слогам сначала, но ведь грамота, лейтенант, — это очень важно! Почему вот эти грамотные колхозники с патефонами кормят бандеровцев по ночам? Почему, когда ходишь по хатам, волками зыркают из-подо лба? Какая власть им еще такие блага дала?

Я решил промолчать. В самом деле, не о чем говорить. Даже как человек новый в этих краях, еще не знакомый с местной, как говорится, спецификой, я не имел оснований не верить словам Калязина. И действительно не понимал, почему местный люд так яростно сопротивляется не только тем, кто их гнобит, как польские шляхтичи или немецкие фашисты, но и тем, кто в самом деле освобождает народ от ярма.

Тем временем полковник снова вернулся к тому, с чего начал.

— Может, мне тут, в этой Олыке, начальником милиции не место. Да я сам написал рапорт: «Прошу в связи с гибелью назначить…» Ну и так далее. Думаешь, мне самому нравится, что теперь надо мной, как не крути, НКВД?

Я молча покачал головой. Тогда, правда, НКВД уже не было, точнее было, но называлось не так — переименовали в МГБ. А суть та же осталась, ну и переназвали совсем недавно: не только мы, военные, но и гражданские еще долго энкаведекали … Чекисты, короче говоря: как были, так и остались до сих пор.

За всю войну как-то обошлось, ни разу не имел дела с особистами. Но очень хорошо знал, что творили особые отделы. Один плюгавый лейтенантик из НКВД мог поломать жизнь боевому офицеру, старшему по званию, не говоря уже о рядовых бойцах-окопниках. Только теперь мир, а значит, все перемешалось. Это я на примере своего Чернигова знал, хотя, когда ловишь грабителей и бандитов, энкаведисты или эмгебисты, как хочешь, словом, они к оперативнорозыскной никакого отношений не имеют.

— Скажу. — Теперь мне показалось, что Калязин оправдывается. — Тот, кого тут расстреляли, предыдущий начальник, мужик был настоящий. Крепкий, бывший танкист. Под Прохоровкой в сорок третьем горел в танке, вытащил весь экипаж. Кто-то там и помер, на поле, кто-то потом, а его словно кто охранял… Для этого вот случая, выходит… Ненавижу, суки! — вырвалось у Калязина, он грохнул кулаком по столу, но так же быстро успокоился, снова налил, свое выпил сразу, приложил к носу рукав форменного кителя. — Думал, поруковожу милицией временно. Теперь вижу — надолго. Или сколько протяну. — Он криво усмехнулся. — Поэтому я тебя сюда, можно сказать, выписал. Опыт работы есть, надежные люди мне здесь нужны, а из местных особенно желающих идти в милицию нет, запугали. На кого мне опираться? На «штырьков»?

— А это еще кто? Какие «штырьки»?

— Помощники милиции. Отряды самообороны, если хочешь. На самом деле они себя называют «ястребками» — истребительные отряды или что-то такое. Только, — он снова криво усмехнулся, — это еще вопрос, кто кого тут истребляет. Пацаны там по пятнадцать-семнадцать лет. С ними МГБ легче работать, потому что они и нищету родителей при Польше немного помнят, и, что важнее, при немцах боялись. Недовоевали, рвутся в бой. А если ты «штырек» — оружие выдают. Опять же, глаза и уши МГБ по селам. Но надежды на них мало, ходят стайками. Я даже слышал, кое-где своих односельчан понемногу трясут.

— Это как?

— А вот так! Вот хоть на прошлой неделе приводят ко мне одного… лопоухого, рябого, волосы торчат в разные стороны. Зашел среди ночи в дом на краю хутора, водкой от него разит, винтовку на хозяина наставляет: давай, говорит, выноси сало, картошки мешок, а то просигнализирую уполномоченному, что Червоного кормишь.

— Кого?