— Будем крепки, лейтенант, — согласился начальник.
Чокнулись, и он выпил одним махом, даже не скривился — вот ведь привычка. Мне же сразу словно огнем обожгло горло и внутренности — таким крепким оказался самогон, хотя и шел он мягко. Не выдержал, скорчил рожу, хекнул и быстренько зажевал куском сала. Градусов пятьдесят, если не больше.
— Ну, и какая тут обстановочка? — спросил, прожевав.
В общих чертах Калязин ввел меня в курс дела еще днем. И намекнул, хоть я и без него понимал: подробнее поговорим позже. Теперь, наверное, и настало время для разговора. Да и сам Калязин не тянул — сразу перешел к делу.
— Обстановка, Михаил, максимально приближена к боевой.
— Ну, это я слышал…
— От кого?
— Так, краем уха… По радио, и газеты писали…
— Радио, газеты… Это все хорошо… Правильно это все, газеты и радио…
Калязин налил еще по одной, но пить не спешил, смотрел на меня как-то странно. Я не очень понимал его взгляд: так смотрят родители или старшие братья на неразумных мальцов, которые пошли — вот так запросто — погладить здоровенного дворового пса. Поэтому молчал, ожидая продолжения разговора. Полковник не тянул.
— Отсюда, лейтенант, нужно сводки передавать. Ежедневно. Как товарищ Левитан читал, — тут он выпрямил спину, расправил плечи и попытался изобразить знакомый всем голос главного диктора страны: — «От советского Информбюро! Сегодня, двадцать второго сентября…» Ну и такое прочее. — Калязин снова заговорил своим нормальным голосом: — Ничего тебе, Мишка, по радио не скажут. И в газетах не напишут. — Он придвинулся ближе, положив локти на стол. — Я после войны в комендатуре работал, недалеко отсюда, подо Львовом. Потом сюда перебросили, сначала тоже в комендатуру, а затем — начальником милиции. Честно говоря, на начальника сам вызвался — предшественника убили. Знаешь, как убили? — Он наклонился еще ближе, похлопал ладонью по газетному листу. — Газета о таком не напишет. Среди белого дня подкатила сюда, к милицейской управе, «эмка», вышли трое, даже не прятались. С автоматами, один в гражданском, на двоих — галифе и кители, то ли немецкие, то ли польские. Хрен разобрали те, кто видел. Вот так, прямо на глазах у людей положили на месте двух милиционеров, потом ворвались в этот кабинет, — Калязин обвел его рукой, — и расстреляли начальника милиции из трех стволов. Снова сели в машину, развернулись, поехали. Выехали за Олыку, там возле леса ее бросили. Гранатой подорвали на прощание. И это, лейтенант, только один эпизод. Могу еще рассказать, только, боюсь, ты в ближайшее время сам больше увидишь.
Теперь мой боевой командир выпил, не чокаясь. Я последовал его примеру, зажевал половинкой картофелины, потом спросил:
— Известно, кто это сделал?
— Бандеровцы, — развел руками Калязин. — Тут все беды — от бандеровцев.
— Чего они лютуют? Я что-то слышал по радио…
— Снова ты про свое радио! — раздраженно отмахнулся начальник, словно от надоедливой мухи. — Лютуют, потому что бандиты! От бессильной злобы, как любят писать всякие там мастера художественного слова. Только злоба у них, Михаил, ну никак не бессильная. Я ведь в этих краях давно…
— Именно здесь?
— На Волынь перевели месяцев восемь назад. До того времени выполнял задания во Львовской, Тернопольской, Станиславской областях. Всюду одинаково. Только, знаешь, тут опаснее.
— То есть?
— Потому что начальник милиции! Можешь не верить, лейтенант, но на военных тут меньше охотятся. Ну, это вроде как мои выводы… Кто знает, у кого здесь больше шансов. Все мы тут как на минном поле.