Дядю, как она думает, «пасли» где-то полтора месяца. Очевидно, в КГБ считали — Титаренко действительно связан с диссидентами. Поэтому ждали, когда он выйдет на прямой контакт, чтобы повязать сразу всю группу. Это выгоднее чекистам — рапортовать, что обезвредили антисоветскую, да еще и националистическую группировку, — чем задерживать одного человека. Однако Григорий на то время не имел никакого выхода на Запад, так что сначала хотел завершить свой труд, а уже потом искать нужные контакты. Поэтому каждый день после работы, а по выходным — с утра до вечера, сидел за пишущей машинкой и перепечатывал рукописные заметки.
Жена, между прочим, работала вместе с ним в редакции «Комсомольського гарту» машинисткой, но дядя сразу же запретил ей даже приближаться к машинке. «Он говорил: в случае чего на клавишах не найдут твоих отпечатков и ты всегда сможешь
Очевидно, в их отсутствие в квартире несколько раз производили обыск, допускала тетя. Потому что как иначе объяснить, что за Титаренко пришли именно тогда, когда он закончил перепечатывать. Рукопись сразу конфисковали, искали копии и заодно прочую запрещенную литературу, даже просили сдать оружие, которого Григорий даже в армии в руках не держал, поскольку служил в строительном батальоне —
Прочитав рукопись, компетентные органы признали ее однозначно антисоветской, и встал вопрос: что делать с автором. Вот тогда в дело вмешался мой отец, и через некоторое время все, от кого это зависело, договорились: раз не нашли прямой связи Григория Титаренко с украинскими буржуазными националистами, а рукопись он не успел опубликовать, даже супруге не показывал, агитация и пропаганда здесь могут считаться сугубо формальными. Скорее, он занимался распространением заведомо ложных сведений об утверждении светской власти на Волыни в послевоенное время и о местах лишения свободы, где отбывали должное наказание предатели родины. То есть изложил все это на бумаге, а распространить не успел, потому что органы оказались настолько компетентными, что вмешались вовремя.
В таком случае лучше признать, что у Титаренко не все в порядке с головой. Действительно, кто в здравом рассудке будет упорно строчить на машинке по ночам весь этот антисоветский бред… По словам тети Оли, дядя не слишком сопротивлялся. Он выбрал не тюрьму, суд и зону, о которых знал слишком хорошо, а сумасшедший дом — тоже тюрьму, но, как ему казалось, немного другую. Понятно, что он ошибался насчет возможностей советской репрессивной психиатрии. Но и тут другого выхода ему не оставили. Разве что наложить на себя руки.
А тетю Олю оставили в покое, но она еще долго не решалась забрать тетради из тайников. К тому же за годы так называемого лечения Титаренко забыл об их существовании. Доходило до того, что он переставал узнавать сам себя. Когда его наконец выпустили, тете удалось отчасти восстановить его нормальное состояние. Правда, никем, кроме кочегара и дворника, он работать уже не мог. Никто, кроме, разумеется, моих родителей, не знал истинной причины, почему Григория поместили в психиатричку, поэтому его супругу в основном жалели. А то, что к Титаренко приходили с обыском, тоже списали на болезнь моего дяди: так, мол, его переклинило, что милицию пришлось вызывать.
Вот такая история трех тетрадей, переданных мне вдовой Григория Титаренко. Почему тетя Оля не сделала этого раньше? Этого она мне как следует не объяснила. То ли не до тетрадей было, поскольку после смерти мужа нужно было как-то жить дальше. То ли не знала, в чьи руки их нужно отдать, чтобы поступить правильно и труд не пропал. А может, просто почувствовала, как стремительно и внезапно подступает старость, вот и испугалась, что умрет вот так вдруг и преждевременно, как дядя Григорий, и не успеет довести до конца то, ради чего положил жизнь ее муж.
Так или иначе, я получил неожиданное наследство и начал читать.
На самом деле главную проблему я определил для себя сразу. А именно: сегодня, когда информации об освободительном движении на Западной Украине, в моем случае — на Волыни, сведений о деятельности ОУН-УПА и историй о партизанах и бандеровцах опубликовано очень много, и все они — разные, рассказ о командире повстанцев Даниле Червоном наверняка не произведет такого впечатления, какое мог произвести тогда, в 1979-м. Ведь для Титаренко, как я понимаю, все началось с обычного очерка, который по заданию редакции он должен был написать в своем «Комсомольському гарті» к очередному Дню советской милиции.
Именно так он, тридцатилетний черниговский журналист, который, как и все, рожденные в СССР, был октябренком, пионером и комсомольцем и, как упомянула тетя Оля, подумывал о перспективе вступления в коммунистическую партию, познакомился с Михаилом Середой, пенсионером, отставным капитаном милиции. Молодежная газета заказала очерк о том, как в послевоенные времена милиционеры героически боролись с бандеровскими последышами. Точнее, конкретно такого задания — писать о столкновениях милиции с бандеровцами — Григорий не получал. Просто сказали: героя его будущего очерка, некоего Середу, в 1947-м отрядили из Чернигова на Волынь, для укрепления тамошних правоохранителей. В то время на Западную Украину, случалось, направляли фронтовиков, людей с боевым опытом. Потому что там нужно было не просто работать по милицейскому профилю, но и по-настоящему воевать. Там, считайте, фронт, говорили им. Условия, максимально приближенные к боевым. Вот главному редактору и показалось, что ветерану милиции Михаилу Середе есть что рассказать о том периоде своей жизни. Это должен был быть героико-патриотический очерк, и он, собственно, таким и вышел. Остальное запечатлелось в памяти Титаренко.
Почему, собственно, пенсионер рассказал журналисту все то, что дядя записал в свою первую тетрадь, не знает даже тетя Оля. Не сохранилось этого и в дядиных записях. Я же тем более не могу этого объяснить. Наверное, Середу просто прорвало, хотя до этого он молчал три десятилетия. Как я уже говорил, ко Дню милиции, то есть к 10 ноября 1978 года, Григорий все же написал, а газета напечатала очерк о героической борьбе милиционеров с бандеровцами, но это был другой текст — у тети Оли сохранился пожелтевший экземпляр. Понятно, что Титаренко не мог вернуться после интервью ни с чем. Но выдумал ли он ту героическую историю, из которой сделал газетный очерк? Скорее всего (после прочитанного в первой тетради я допускаю такую возможность) они с Середой договорились: он напишет именно так.
Однако доказанный факт заключается в том, что услышанная, а затем и записанная история сразу и навсегда изменила отношение вчерашнего комсомольского активиста и потенциального члена партии к украинскому повстанческому движению на Западе тогда еще Советской Украины. И, что не менее важно, коренным образом изменила его отношение к воспетым в сотнях песен, книг и фильмов советским чекистам.
Недаром весной следующего, 1979 года мой дядя снял со сберегательной книжки триста рублей — две свои месячные зарплаты, большие деньги на то время, — и взял отпуск, поменявшись с коллегой, чтобы тот вместо него смог отдохнуть летом, собрался и поехал в Ленинград. Через десять дней он вернулся в глубокой задумчивости, заметно подавленный, но с исписанным блокнотом. Следующий отпуск Григорий провел, старательно переписывая в новую, только что купленную тетрадь услышанное от некоего Виктора Гурова. Тогда тетя Оля не знала, кто такой этот Гуров и как Титаренко разыскал его под Ленинградом. Это теперь, прочитав ту тетрадь, я могу сказать: мой дядя-журналист отыскал бывшего «врага народа», осужденного за измену родине, который сидел в одном лагере с Данилой Червоным. И не только собственными глазами видел, что там происходило, но и принимал активное участие в тех кровавых событиях.
И наконец, после, как говорила тетка, долгих колебаний, Григорий разыскал в Киеве заслуженного чекиста, отставного полковника КГБ Льва Наумовича Доброхотова. На эту фамилию в первой тетради, то есть в воспоминаниях милиционера Михаила Середы, я наткнулся только однажды. Однако что-то подсказало: именно отставной капитан, как теперь выражаются
Повторюсь: Григорий уже со знакомства с Середой ходил по краю, а его крах был вопросом времени. Единственное, чего, возможно, удалось бы избежать моему дяде, — это преждевременного ареста. Рукопись могла бы пересечь границу по тайным каналам. Значит, знаток своего дела журналист Титаренко понимал: без воспоминаний старого лиса Доброхотова все остальное — отрывки, обрывки, которые не держатся вместе.
Он рискнул. Результат — эти тетради удалось подготовить к публикации только через тридцать лет.
А вот теперь добавлю несколько пояснений от себя.
Во-первых, мой дядя не записывал за своими собеседниками слово в слово. Если бы запись велась на диктофон или телекамеру, я мог бы поручиться, что Середа, Доброхотов и Гуров говорили именно так, как написал мой дядя, а не иначе. Разумеется, он фиксировал только ключевые фразы, которые могли бы потом напомнить, какую именно мысль развивал его респондент в тот или иной момент разговора. Не владел Титаренко и стенографией, во всем полагался на цепкую память, а значит, затем, когда старательно переписывал услышанное в отдельную тетрадь, наверняка отходил от подлинной трактовки событий собеседником и, без сомнения, добавлял что-то от себя. Безусловно, это ни в коей мере не искажало общего смысла, однако написанное совершенно не напоминало ни стенограмму, ни тем более — протокол допроса. Вышло так, что Григорий Титаренко, отбросив эмоции, которые наверняка возникали во время живого разговора, оставил только голый, сухой, лишенный ненужных сантиментов фактаж. По сути, в каждой тетради есть завершенная история, рассказанная, а точнее, записанная от начала до конца. Поэтому я не готов поручиться, что герои повествовали именно так, в такой же последовательности, как записал профессиональный журналист Титаренко. Поверим на слово не только тем, с кем он разговаривал, но и самому Григорию — ясно, что теперь Середы, Доброхотова и Гурова нет среди живых, так что ни подтвердить, ни опровергнуть слова, вложенные в их уста моим дядей, они не смогут.
Во-вторых, Титаренко собирался публиковать свои тетради на Западе. Именно поэтому, садясь за рукопись, он невольно придавал этим записям вид скорее не журналистского очерка, а полноценного литературного произведения. Естественно, текст в целом нуждался в редактуре. Но факт, что журналист хотел переделать услышанное в документальный роман, подтверждается хотя бы наличием в нем диалогов. То есть Титаренко решил отойти от монолога, который складывается из ответов собеседника на его вопросы, и частично переделал каждую беседу в небольшую повесть.
Я позволил себе реально вмешаться только в содержание второй тетради, то есть в рассказ Доброхотова. Разумеется, отставной чекист откровенно хвастался своими подвигами. Но о многом Лев Наумович не говорил и многих тем не затрагивал — не считал нужным. Однако отдельные фрагменты его повествования требуют современных пояснений и комментариев, поэтому я разбавил ими рассказ Доброхотова, пытаясь излагать только суть и с надеждой на то, что сегодняшние читатели прекрасно понимают, что именно недоговаривал, а то и откровенно замалчивал офицер НКВД-КГБ.