Унтера положили за танком — так, чтобы со стороны его не было видно. Машины располагались на значительном расстоянии друг от друга — на случай бомбежки, чтобы одним взрывом не зацепило сразу несколько танков, поэтому, укрыв немецкого танкиста от посторонних глаз, я мог провести с ним беседу, не особо опасаясь быть кем-то услышанным и увиденным.
Когда санитары удалились на достаточное расстояние, Корякин задал, наконец, вопрос, волновавший весь экипаж:
— Командир, на кой нам этот фашистский полутруп?
— Резать его будем на лоскуты, — ответил я, чуть прищурившись. Немец опять выпал из бытия, но вернуть его в сознание было не сложно. Евсюков, Корякин и Казаков недоуменно переглянулись между собой, соображая, принимать ли мои слова всерьез. И я добавил для общей ясности: — Шучу! Хочу узнать у него кое-что… важное! Я же немного шпрехаю на ихнем…
Лица членов моего экипажа озарились пониманием. Корякин тут же усадил унтера вертикально, прислонив его к тракам машины, и пару раз хлестко ударил по щекам. Немец резко очнулся и вновь залопотал:
— Hilfe! Bitte! Helfen Sie mir!
Я подошел к нему поближе, чуть склонился сверху вниз, нависая и поинтересовался на достаточно чистом немецком:
— Herr Unteroffizier, — начал я чуть пренебрежительно, — du bist in Gefangenschaft und es steht uns frei, mit dir zu machen, was wir wollen.
— Ich bin zur Zusammenarbeit bereit! Oh Gott, wie es mir weh tut! Was soll ich tun?
Бок унтера густо сочился темной кровью. Возможно, была задета печень. Поэтому задавать вопросы следовало в темпе, пока бренная душа не успела расстаться с телом.
И я начал спрашивать, воскрешая в памяти язык, учить который мне приходилось с детства. Такая уж у меня была семья. Мама считала, что всякий уважающий себя человек обязан знать минимум четыре языка: английский, немецкий, китайский и французский. Вдобавок, желательно было изучить современный арабский и мертвую латынь. Последнее, для общего развития. И хочешь — не хочешь, приходилось соответствовать. Я не был полиглотом, но, честное слово, каждый последующий язык давался все легче и легче, особенно европейские. Латынь же являлась связующей основой, и, кстати, самой доступной и простой для изучения. Единственный язык, где слова читаются ровно так же, как и пишутся. В отличие от, мать его, французского, где в слове из десятка букв произносятся лишь две-три. Вот, правда, с китайским и арабским пришлось помучиться, но основы я схватил и мог выдать с сотню фраз.
Пытать немца не пришлось, унтер отвечал на вопросы четко и по существу. Видно было, что он безумно хочет жить и прекрасно понимает, что до конца допроса его здоровьем здесь никто не озаботится. Впрочем, начни он валять ваньку, я бы применил к нему особый подход, не побрезговал бы — это точно.
Через десять минут я уже выяснил все ключевые ориентиры на местности, по которым можно было отыскать место базирования «Королевских тигров», которых унтер знал под названием «Objekt B». Они должны находились в семи километрах от текущей линии фронта, в одном из бывших колхозов, где имелась МТС, на которой можно было произвести мелкий и средний ремонт и общий уход за машинами. Значит, до них можно было попытаться добраться. Унтер подробного, насколько мог, рассказал о том, как объект охраняется. Потом он окончательно выдохся и умолк.
Я видел, что большего из пленника не вытянуть при всем желании.
Немец держался за правую часть живота, прижимая рану. Но кровь просачивалась сквозь пальцы. С каждой минутой он слабел все больше и больше. Вот только попадание в санчасть унтеру никак бы не помогло — там хватало и наших раненных, требующих ухода, и если бы медики и занялись пленным, то лишь после того, как обработали бы своих. А унтер до этого момента уже не дотянет — я это видел.
Он тяжело закашлялся, кажется, отходя.