В приземистой глинобитной хижине, куда привел меня деревенский староста, было темно и пахло одновременно несвежим бельем, жареным мясом, пылью и сыростью. Свет сочился в нее сквозь единственное окошко, забранное пузырем. У печи, похожей на русскую, возилась с ухватом дородная женщина, а с полка на диковинного гостя смотрели несколько ребятишек. Старшему было лет двенадцать, младшим в районе пяти. То и дело в окне можно было увидеть лицо кого-то из любопытствующих селян.

Усевшись на лавку за низкий стол из влажного темного дерева, накрытый полотняной скатертью, я невольно впился глазами в горшок, из которого поднимался густой пар, пахнущий чем-то вроде пшенки. Аромат ударил в голову, она в ответ закружилась, а ноги стали посылать в голову панические сигналы о том, что они отказываются встать с лавки. Невольно сглотнул слюну, стараясь унять заходивший ходуном желудок, и сосредоточиться на словах старосты, который, оказывается, все это время мне что-то говорил.

— Так вот, значить, тогда эта пакость и объявилась. Раньше-то, еще пару лет тому, от него до леса больше лиги было, она и не совалась. А тут на-поди. Теперь не знаем, что и делать. И главное, здоровенные, что твой гусь. Что им сделаешь? Пробовали вилами гонять, да все без толку! Огня только боятся, да и то несильно. Коли огонь — так не лезут, а как погасишь — сразу налетят. Тоже всю ночь жечь не будешь…

— А как они выглядят? — спросил я.

— Да как сама смерть, значить, страшные! — не слишком обнадеживающе объяснил староста. — Крылья, как, например, у мыши летучей, а башка — один рот сплошной, зубищами усыпанный. И на хвосте — шип, видать, ядовитый. Тилли-то он этим самым шипом и кольнул, так тот теперь лежит в избе, бредит, нога вся распухла.

Дело было плохо. Судя по базе данных, появившейся после с утра в моей голове, староста описал мне квакенов — молодняк тех самых горгулий, которых мне велел остерегаться Олег. Если я правильно понял то, что вложила в меня энциклопедия, сражаться с таким мне было рановато. И что мне теперь делать? Встать и уйти?

Словно прочитав на лице мои сомнения, староста поспешил подвинуть ко мне горшок и протянул большую, грубо выструганную деревянную ложку.

— Вы б откушали сперва, ваше инородие, — услужливо проговорил он. — Я ж знаю, что вы там, по лесам блуждая, почитай, ничего и не едите. А есть-то надо, тело, значить, это, напитывать.

Сил сопротивляться не было, я запустил ложку в горшок, достав ароматную горку разваренной крупы, по виду напоминающей гречку, и поспешив отправить в рот.

Мне показалось, что ничего вкуснее я не ел в своей жизни. Я понимал, что, возможно, это иллюзия, вызванная голодом, но поделать с собой ничего не мог: ложка словно зажила отдельной жизнью, отправляясь снова и снова в горшок за новой порцией. Крупа была сладковатая, и от нее, как от гречки, отделялась во рту тонкая шелуха. Я хрустел кашей, слушая жалобы старосты, который от рассказов про нашествие квакенов, перешел постепенно к общим бедствиям: неурожаю брюквы, росту податей, которыми маркграф буквально истиранил своих подданных, а также непочтительности нынешней молодежи к старшим. Примером последней напасти мог, по мнению старосты, служить его сын Винс, которому лишь бы девок щупать за мягкое, а как землю пахать — так его и нет.

Наевшись каши до некоторой тяжести в животе, я отпил из заботливо поданной старостой кружки чего-то похожего на квас и почувствовал, что меня клонит в сон.

— Так что же наше дело-то, а? — несколько взволнованно произнес староста, явно заметив, что я понемногу утрачиваю нить беседы.

Наевшись за счет этого человека, у которого явно каждый горшок каши был на счету, я уже не чувствовал в себе сил, чтобы ему отказать. Предостережения Олега казались чем-то не очень существенным: кроме того, я все еще не вполне верил, что все это не игра. Если же это обычная RPG — пусть даже гиперреалистичная — то, уж конечно, подсунуть мне непосильный квест в самом начале она не может. А раз так, значит, ничего страшного не происходит. Разберемся с этими квакенами. Только не прямо сейчас, конечно. Сейчас ужасно хотелось спать — так сильно, что я с трудом сдерживался, чтобы не растянуться прямо тут, на лавке.

Заметив это, староста поднялся из-за стола и сделал приглашающий жест.

— Если вы почивать изволите, так это вы лучше туда пройдите, — сказал он, указывая на низкую темную дверь на улицу, почти вросшую в земляной пол хижины. — Там у меня домик отдельный, навроде кладовой, а иногда его господам сдаю, кто проезжает. Только редко кто тут проезжает, нынче-то. Времена-то нынче, вона, какие…

Пройдя в крохотную темную хижину с низким потолком, уставленную вдоль стен бочонками, от которых несло чем-то кислым, я повалился на такую же, как в общей комнате, длинную скрипучую лавку, подложил руку под голову, и тут же забылся тяжелым дневным сном.

— Вот, а куру, значить, вечером, — услышал я, сквозь надвигающийся сон, из-за двери приглушенный голос старосты. — Покуда еще сготовится.