Вместе с Гордеевым на совещание отправился и Матвей.

Первым выступал Барон, говоривший долго, вдохновенно и до удивления непонятно. Махновские командиры зевали. Только когда Барон более или менее ясно выразил сущность своего эксперимента, а именно: необходимо завоевать территорию, чтоб организовать на ней свободное анархистское общество без коммунистов, продагентов и прочей контры, — его стали слушать. Особенно ревниво отнеслись к границам, в которых должен проводиться Великий эксперимент. Барон заявил, что в область эксперимента войдут Северная Таврия, Гуляйпольщина, Александровский уезд с городом Александровском и Гришинский уезд.

Поднялся шум. Махновские командиры из Полтавщины, Николаевщины и Херсонщины требовали включения и их территории в область Великого эксперимента.

«Эк, аппетиты разгорелись, — насмешливо подумал Матвей. — Включали бы зараз всю Украину. Чего стоит! Тут все кулачье из этих мест собралось. Еще бы им не одобрять Барона!»

Батька молчал, слушал, хмурился, кидал на Барона недобрые взгляды. После выступления Барона Махно объявил перерыв на обед. Ели долго, много пили, и только к концу трапезы поднялся батька и приказал замолчать. Он медленно обвел пристальным взглядом присутствующих, стукнул кулаком по столу:

— Слухайте меня! Так и будет! Завоюем территорию от Александровска, Синельникова, Павлограда и Гришино, аж до самого Азова. Всем командирам поднять народ и быть готовыми. Белашу разработать оперативный план. Барону собрать сюда анархистов со всей Украины. Ты, Гордеев, печатай в газетах, чтобы селяне знали, что батько Махно забирает территорию для свободной анархической республики на благо селян. Налей чарки, хлопцы, за то, що сказав батько Махно!

Командиры ликовали. Пили за батьку, за матушку Галину. Поднялся было подвыпивший Барон, желая произнести еще одну «историческую речь», но ему не дали.

Из соседней комнаты, где Матвей обедал вместе с Васькой-кучером, хорошо просматривался весь зал. Двери были распахнуты настежь. Бойченко приметил, что Белаш был чем-то недоволен, не пил, едва пригубил чарку, когда провозгласил здравицу в честь батьки. Не пил и растерянно озирался Гордеев, словно впервые попал на подобный пир.

Около полуночи, как обычно, Домащенко и Левка Задов увели охмелевшего Махно. Начали расходиться и гости. В зале стало тихо. Матвей слышал, как Белаш, проходя мимо Гордеева, сказал:

— Пойдем, Илья, и мы на покой...

Бойченко вышел следом. Белаш и Гордеев разговаривали негромко. У хаты, где помещалась типография, Илья обернулся:

— Иди спать, Матвей. Я поброжу.

В комнате Бойченко, не раздеваясь, лег на постель.

Много неясного, противоречивого чувствовал он в поведении Гордеева. Тот то работал запоем, словно хотел забыться, то часами сидел, уставившись в окно, стал рассеянным, терял страницы рукописей, а то и целые статьи. Потом они оказывались в мусорной корзине: так случилось с длиннющим теоретическим опусом Аршинова-Марина. Видно, неожиданное приближение к батьке как-то обескуражило Гордеева.

«Все это так... — размышлял Матвей. — Но и ждать больше нельзя. Надо ехать в Харьков, а Гордеев последнее время совсем перестал делиться со мной новостями. Создается впечатление, что я ему совершенно не нужен. Терпит он меня возле себя, скорее, по привычке... А пароль я должен назвать сегодня... Как-то он к этому отнесется? Это уже не имеет никакого значения. Я должен вызвать его на откровенный разговор во что бы то ни стало. И завтра же уехать в Харьков. Ждать нельзя!»

В открытое окно доносился легкий шелест листвы. Яркая луна висела высоко-высоко. Свет ее мерцал в едва приметном колыхании ветвей. Потом он перебрался на подоконник, двинулся по стене и погас.

Сад наполнился синими сумерками утра.

Стараясь не шуметь, в комнату вошел Илья, но зацепился за стул, выругался.

— Ты не спишь? — спросил Илья, разглядев одетого Матвея.

— Не спится.