– Я люблю тебя.
– Я… Я тоже.
Не хватило одного слова. Ее тело прижалось к его телу. Она теплая, она человек. Пахнет рисовым уксусом, соей и чесноком, потным дерматином кокона, духами, названия которых он не знал, феромонами, гормонами и солью. Она подняла глаза, их взгляды встретились.
– Я старый, – сказал он.
– Мне все равно!
Неистово. Она его защищала. Он ощутил странное: собственную уязвимость. Вскинулись древние программы, пытаясь взять ситуацию под контроль. Наводнить его тело супрессивными гормонами, хотя впрыскивать давным-давно было нечего. Он свободен, волен чувствовать что пожелает.
– Я… – Он не знал, что сказать. – Исобель… – Ее имя он прошептал. У нее есть настоящее имя, оно ей принадлежит. – Их либа дих, – сказал он на древнем, давно вышедшем из употребления боевом идише, которому его некогда обучили. Идиш был для него как язык навахо для шифровальщиков другой долгой войны. Мотл уже не помнил, в каких войнах участвовал, он предполагал, что им дали имена, что в исторических записях они рассматриваются почтительно, с датами, в контексте. Он помнил только боль.
Синайская пустыня, зной, мерцает Красное море. Их взвод разбил лагерь в развалинах Шарм-эль-Шейха. Никаких людей, одни роботники, лучшие из лучших, они ждут атаки, которой так и не случилось.
Мотл не помнил, за что они воевали, да и с кем воевали – тоже. У противника имелись полуразумные летуны, хищные создания, беззвучно падавшие с неба и когтями разрывавшие броню. Птицы-джубджубы. Еще роботники видели, как восстает из пучины Левиафан, как сияют на солнце органические оружейные башни, как инфракрасные глазные стебли сканируют горизонт в поисках тепловых сигнатур…
Другой взвод ушел под воду; нападая на Левиафана, бронированные гуманоиды мысленно общались на боевом идише. Они облепили врага, словно мелкие рачки. Ремнями закреплялись на сверкающей плоти. Их снаряды крепились к экзоскелетам. Мотл и остальные наблюдали за взрывом, за медленной гибелью Левиафана: гигантское тело беспомощно билось о воду. От его предсмертного вопля из ушей пошла кровь. Над водой поднялось облако могильных спор Левиафана, понеслось по ветру. Мотл молился о том, чтобы их не послали уничтожать яйца. Споры Левиафана будут зреть в воде, из них родятся новые машины – и продолжат борьбу. Мотл завидовал тем, кто только что подорвал себя. Им хоть умереть позволили по-настоящему…
На развалинах Шарма тихо. Некогда тут располагалась рыбацкая деревушка, потом, во время короткой израильской оккупации, – город Офира. Кто оккупировал его теперь, Мотл не знал. Бедуины держались от города подальше.
В те дни Мотл был элегантной машиной смерти, но наплыв его не миновал. Так они это называли. Наплыв: поток мыслей и эмоций, исходящих из того, кем ты однажды был, – из человека, которого забрали с поля боя и сделали киборгом, из мертвеца, которого потом превратили в роботника. Память мертвого человека, в тебе ее не должно быть, но иногда…
У берега медленно умирает Левиафан. Вдалеке эскадрон джубджубов охотится над береговой линией Аравийского полуострова.
Мотл отдыхал под пальмой. Он удостоверился в том, что оружие – часть его существа – все заряжено, что оно работает, что взрыватель вставлен и готов… но тут случился наплыв, стало трудно думать, и воспоминания…
Мотл моргает. Он пытается противостоять, внутренние системы (тогда они еще работали) впрыскивают успокаивающее, но этого мало, недостаточно, чтобы унять наплыв…