1

Когда лежишь на дне лодки и смотришь в чистое небо, оно кажется опрокинутым морем. Из-за этого появляется чувство абсолютной свободы, настолько приятное, что хочется заорать от восторга. В то же время я понимаю, что нет свободы на море, но нет ее и выше. Свободным может быть только тот, кто ничего не хочет и ничего не имеет. Первое желание или первый предмет делают нас рабами.

Мало того, что со мной в лодке куча самых разных предметов, так мне еще и хочется поскорее добраться до берега. Жду прилив, который отнесет нас в Жиронду — эстуарий рек Гаронна и Дордонь. Последний раз я навещал эти места, когда служил в римской армии. Если меня перекинуло вперед по времени, то это было много веков назад. С тех пор, вроде бы, ничего здесь не изменилось. По крайней мере, речная вода, втекающая в море, такая же мутная, бледно-коричневая.

Муть начинает постепенно отодвигаться выше по течению, заталкиваемая в эстуарий приливом. Вскоре лодка приближается к ней, а затем обгоняет. Рулю веслом, опустив лопасть с кормы. Я знаю, что эстуарий длиной километров семьдесят пять, а потом мне надо повернуть в правое русло и преодолеть еще километров двадцать пять до города Бордо. Перед отплытием я на всякий случай потолковал с карфагенским купцом, который знал атлантическое побережье Европы. Мало ли, что может случиться? Вдруг придется заходить в какой-нибудь порт? Купец рекомендовал Бордо, как город большой, тихий и уютный, с хорошей питьевой водой, которая подпадает по двум акведукам, построенным римлянами. В нем можно купить на продажу зерно, кожи и соленую и вяленую рыбу. Вино там было не ахти, хуже карфагенского, и не входило в перечень экспортных товаров.

Часов через пять, когда течение начало замедляться, я сел на весла. Греб еще часа два. Устав чертовски, свернул, как я подумал, в небольшой затончик, который оказался рукавом, омывающим небольшой островок. Когда понял это, вернулся к дальней от реки стороне острова, где, использую весло, как шест, протолкался через заросли высокого, метров пять, тростника к берегу, чтобы лодка не была видна, если кто-то решит прошвырнуться по протоку. Там неподалеку от кромки воды росли две старые ивы с широкими кронами. Под ближней разложил на траве и развесил на ветках свое барахлишко, чтобы подсохло, и занялся сбором всего, что можно использовать для костра: сухих веток и листьев, прошлогодних стволов тростника. За этим занятием услышал голоса на реке. Переговаривались не меньше трех человек.

Я кинулся к луку, натянул тетиву, которая немного подмокла в лодке и не успела еще высохнуть. Сойдет и такая. Не думаю, что по реке шляются воины в железных доспехах, а кожаные пробью запросто. Судя по голосам, людей разделяло несколько метров. Наверное, гребут на трех или более лодках. Когда проплывали мимо острова, обменялись мнением о вчерашнем шторме. Говорили на странной латыни с густой примесью германских слов. Скорее всего, это местные рыбаки, которые дождались отлива и отправились на лов в море, чтобы вернуться с приливом завтра под утро или вечером. Видимо, вчера из-за шторма сидели дома, иначе бы мы встретились в Жиронде.

Я решил не разводить костер до темноты, чтобы на дым не приперся кто-нибудь, благо ждать оставалось часа три. Не теряя время даром, изготовил два самолова на уток: почти у противоположного конца острова, неподалеку от основного русла реки, где течение было слабым, воткнул две палки, отломанные от ив, в дно на расстоянии метров пять друг от друга, привязал к ним по метру лески из китового уса с железными крючком на конце, на который был насажен кусочек хлебной корки, размокающей медленнее, чем мякиш. Хлеб плавал по воде. Надеюсь, рыбы не сожрут его до того, как на вечерней зорьке прилетят утки. Если, конечно, вообще решат ночевать именно там.

Вернувшись к ивам, занялся изготовлением ложа для сна — наломал зеленых стволов тростника и рогозы и уложил их рядом с тем местом, где предполагал развести костер, а сверху накидал сорванной травы. Вместо подушки использовал спасательный жилет, довольно тяжелый из-за золотых монет, спрятанных в двух кусках пробки, чтобы начинать не с нуля на новом месте. После чего перевернул вещи, которые сушились на траве. За этим занятием меня и застал шум крыльев, бьющихся о воду и хрипловатое кряканье утки.

На самолов попался довольно таки крупный селезень, килограмма на полтора. Голова и шея были зелеными, зоб — коричневый, а тело серо-коричневое. Птица металась из стороны в сторону, пытаясь сорваться с крючка. Метод лова, конечно, жестокий, но простой, не требующий больших физических и материальных затрат и результативный. Я прекратил мучения селезня, свернув ему шею, после чего перерезал ее, чтобы вытянуть крючок, который был почти в зобе.

Выпотрошив птицу, но не общипав, обмазал всю глиной и положил в неглубокую лунку на месте будущего костра, который развел, когда стемнело. На языках пламени немного обжарил насаженные на ветку кусочки хлеба и согнутые вдвое ломтики прошутто, захваченные с марсильяны. С дымком они шли лучше.