— Что входит в твои обязанности, определяю я. Если я говорю, что надо ехать, значит, поедешь.
— Нет.
— Тогда собирай вещи. Ты уволена. Катя, проследи, чтобы через час духу ее здесь не было. И смотри, чтобы ничего не пропало!
Ну, вот и все. Второй раз Ирина лишает меня работы. Правда, есть разница: десять лет назад мне казалось, что жизнь кончена. Сейчас я нахожу в себе силы улыбнуться. Я выхожу на свободу.
Может, потом я об этом пожалею. Но сейчас я не испытываю ничего, кроме чувства глубочайшего облегчения. Все равно у меня ничего хорошего с Ириной не получилось бы.
Единственное, чего я не понимаю — почему спустя столько лет она продолжает меня клевать? По всем показателям она должна торжествовать: деньги, успех, личная жизнь — все у нее сложилось гораздо лучше, чем у меня. Оснований для чувства полной победы более чем достаточно. Чем же я ее так задеваю, что она до сих пор не может спокойно пройти мимо меня?
Звоню Ленке. Она в трауре — поехала, как всегда, в выходные навестить Иван Иваныча, а он ее в дом не пустил. «Я не один», — говорит. Она во всем винит себя — мол, слишком навязывалась. Не мудрено, что он испугался. Теперь она разрывается между двумя вариантами: позвонить ему и извиниться или дождаться, когда он сам позвонит. Я бы предпочла, чтобы она не делала ни того, ни другого — ну не нравится мне этот Иван, и все тут! Ленку жалко — она ломится напролом там, где нужно плести кружева. Вот бы ее к Майке на выучку!
Я сообщаю ей свои новости. Она в шоке.
— И что ты будешь делать?
— Пока не знаю.
— А знаешь, это даже хорошо. Ты наконец-то сможешь оглядеться, попробовать что-то еще. Сколько можно с высшим образованием за прилавком стоять?! Ты же про украшения знаешь столько, сколько не знает ни один журналист. Может, попробуешь написать что-нибудь? Я смогу пристроить тебя в журналы!
Я молчу. Я даже думать сейчас не могу про драгоценности, не то что писать про них. А осмотреться действительно надо. Я всю жизнь плыла по течению, оказывалась там, куда меня выносила волна. Может быть, впервые передо мной встает необходимость самостоятельного решения. И именно в этот момент мне ничего не приходит в голову.
Будем ждать, когда появятся яркие мысли. Надеюсь, не слишком долго — конечно, я какое-то время проживу на ограниченном рационе, заодно похудею, а вот коту надо что-то есть. Он мне слова не давал быть со мной и в горе, и в радости, разделить со мной все невзгоды безработицы. И объяснить ему ухудшение качества жизни я не смогу.
Я сижу перед выключенным телевизором и пытаюсь думать. Василий Федорович примостился рядом и гипнотизирует меня своими оранжевыми глазищами. Совсем недавно я вот так же сидела здесь, мучительно соображая, где взять денег за пропавшие сережки. Тогда положение казалось мне безвыходным. Но у меня была работа. Сейчас нет и ее.
Тогда мне на помощь прилетел ангел. А я его не узнала. Фактически выгнала из дома. Сейчас мне впервые в жизни хочется, чтобы кто-нибудь взял на себя мои проблемы. Хотя бы на словах успокоил.
Тут же в темном углу замаячила тень Алекса. Он будто хмурится и говорит: «Я же предупреждал, что ничего у тебя не получится. Одна ты жить не сможешь. Ты не создана для самостоятельности. Все равно придешь ко мне и попросишь о помощи. Только я теперь подумаю, стоишь ли ты этого».
Кот внезапно сваливается с дивана и, задрав хвост, бежит к двери. Я чуть не подпрыгиваю до потолка от ужаса: кто-то открывает дверь ключом. Я судорожно сжимаю ручку вилки, которой только что без аппетита ковыряла кусок сыра. Отбегаю в сторону и прячусь за дверью кухни.
Вместо звуков ограбления слышу нежное воркование: — Соскучился по мне, да? Как живешь, тезка? Чем тебя тут кормят? Не обижают?
Мне кажется, Васькино мурлыканье слышно даже из моего угла. Я аккуратно кладу вилку на край стола и выхожу из-за двери, делая вид, что искала там что-то важное.
Василий стоит в прихожей, прижимая кота к груди. Тот, извиваясь от непомерной любви, трется о щеку своего друга. Я даже не могу понять, к кому относится укол ревности, который я ощутила.