— Распутица, дорог нет… Не видишь, что ли? — пытался я разъяснить молодому.
— Вижу. Каждый день теперь буду отрезать от пайка и сушить сухари.
Я тоже об этом думал и тоже упрекал себя, что не экономил хлеб, когда получал полную норму. Об этом теперь думали все.
— Ну и дурак, — прервал его рассуждения Петр. — Кто на войне запасается? Тележку за собой будешь таскать или сидор носить? Вояка…
— Я что… Наполеон даже говорил, что путь к сердцу солдата лежит через его желудок, — сказал Егоркин.
— Это как раз и учитывал Кутузов, когда погнал его по старой смоленской дороге. Потерпи немного, раз грамотный и даже про Наполеона знаешь. Ты смотри за ним, батя! — обратился Петр к пожилому. — Запомни, что фрицев мы будем уничтожать даже без куска хлеба и кружки воды!
Мы впервые встречали человека, который так рассуждал. В тяжелейших условиях наша армия, сидя в болотах и лесах, показала образец величайшего терпения и дисциплины, вела при этом ожесточенные оборонительные бои.
Пожилой, словно угадав мои мысли, заступился за молодого:
— Да это он так. Мелет с голодухи, что на ум взбредет. А так он малый ничего. Я его приглашаю после войны в нашу Тыливку в гости на галушки. Слобода большая. Как город. И улицы и переулки… Восемьсот дворов. Посередке — на высоком бугре — церковь. Видна за десятки верст. А чуть поодаль, внизу, — пруд. Одна наша тетка, тыливская, так и думала, что Тыливку все знают. Поехала в Харьков и заблудилась там. Ее спрашивают: «Откуда ты, тетка?» — «Из Тыливки». — «Какой области твоя Тыливка?» — «Откуда мне знать. Сроду у меня никаких дел в области не было. Я — тыливская». Так вот и я вам говорю: я — из Тыливки.
Нам пора было уходить. Пожилой советовал попытать счастья в лесу. Они тоже собирались туда, после того как Егоркин заморит червячка супом из свиной кожи. Я решительно отказался попробовать варево, а Петр согласился. Егоркин раздобрился — отрезал ему кусочек кожи и подал на острие складного ножа. Петр долго жевал во рту распаренную кожу, вспоминая вслух домашние лакомства, приготовленные матерью.
Возвращались мы лесом, в котором, по словам пожилого, они нашли несколько мешков сухарей, сброшенных с самолетов. Осматривали каждый куст, но ничего не попадалось. Решили забраться поглубже в лес. Может, там повезет. Зашли далеко. Устали. Шли молча. И уж ничего не искали, проклиная тех, кому попались на удочку. Предчувствовали упреки и насмешки Кравчука.
Уже на опушке леса мы почти одновременно от неожиданности остановились. На еще не растаявшем снегу около пушистой елочки лежал бумажный мешок, чем-то туго набитый. Может, галлюцинация? Все время, пока мы колесили по лесу, из головы не выходил именно такой мешок!
Мы бросились к мешку, словно перед нами лежал клад. Стоя на коленях, осторожно ощупывали его. Петр опомнился первым. Вскочил и закричал:
— Ура!
Потом снял шапку и запустил ее вверх.
— Ура! — кричали мы вдвоем. Так неистово кричат, только когда идут в атаку. Радости не было предела. В притихшем лесу, наверное, далеко были слышны наши возбужденные голоса. Я разрезал мешок, и мы взяли по сухарю. От них шел нежный, ни с чем не сравнимый хлебный аромат. Сухари были необыкновенно вкусные. Пшеничные, толстые и не такие уж сухие, оттого что не первый день лежали на снегу.
— Тише, — опомнился Петр. — Что это мы с тобою так расшумелись? Кто-нибудь налетит и отберет. Вот теперь мне ясно, что здесь делают заготовители. Может, еще поищем?
— Хватит, пошли.
Мешок мы несли по очереди, как ценнейший груз. Всю дорогу грызли сухари.
— Наверное, столько нельзя есть, — поделился я с Петром.