— Вот она, только без затвора, — виновато сказал боец, выставляя из воронки дуло со штыком.

— Зубами грызи у фрица горло, — совсем рассвирепел Чулков. — Зубами!

Боец, подняв голову, чтобы увидеть Чулкова, ответил негромко и, как мне показалось, со стоном:

— Раненый я, братцы.

Чулков оторвался от пулемета и посмотрел в сторону воронки, в которой лежал незнакомый нам боец, а потом на меня:

— Перевяжи его и пусть ползет в тыл, если может!

Он с яростью застрочил из пулемета, и опять до меня донеслись его отрывистые слова в перерывах между очередями, а я искал в своем противогазе перевязочный пакет.

Мне еще не приходилось оказывать помощь раненым. Весь этот день все, что слышал, видел и делал, открывал для себя на войне впервые. Впервые видел ползущие на нас немецкие танки и бежавших за ними автоматчиков, впервые стрелял в тех, кто рвался к нам и к Москве, и от моих выстрелов тоже зависело, прорвутся ли автоматчики к нашему окопу или навсегда останутся на этом поле. Впервые все мы проходили здесь испытание огнем на стойкость и выдержку.

Я уже подтянулся на руках, чтобы выбраться из окопа и ползти с перевязочным пакетом к воронке, где лежал боец, как вдруг пулемет Чулкова замолк.

— Гранаты!! — заорал он так, что у меня дыбом встали волосы.

Я снова кинулся к нише и лихорадочно стал подавать гранаты. Чулков выхватывал их у меня из рук и сразу же швырял вперед. Я успел бросить только одну гранату, когда Чулков снова припал к пулемету.

Перед нашим окопом валились какие-то черные фигуры, вспыхивали огоньки разрывов, шуршали осколки, летели комья мерзлой земли и поднималась снежная пыль, перемешанная с землей.

Оставались еще две гранаты. Одна была у меня в руках, а другая лежала в нише. Вдруг кто-то спрыгнул сзади в окоп. Рука с зажатой гранатой невольно поднялась вверх, по телу пробежала мелкая дрожь от испуга. Еще мгновение — и пальцы бы разжались, но чья-то сильная рука ухватила мою руку и прижала к брустверу.

— Своих не узнаешь?

Я не сразу узнал изменившегося в ярости комбата, но страшно обрадовался, когда он тут же застрочил из своего автомата. Немцы рассеялись и куда-то пропали, откатились. По стрельбе можно было определить, что критический момент прошел. Перед окопом валялись трупы гитлеровцев. Но справа и слева наши стрелки не прекращали огонь. Оборона жила.

Я снова начал выбираться из окопа, чтобы ползти к воронке, где лежал боец.

— Ты куда? — окликнул меня комбат.

— Раненого перевязать.

— Давай.

Боец лежал без движения, уткнувшись лицом в мерзлую землю, а я склонился над ним в растерянности на коленях.