Под утро, в темноте, мы с обозом остановились на пустынной деревенской улице, а роты пошли дальше. Впереди громыхала артиллерия, над лесом вспыхивали ракеты, в темном небе отчетливо светились огромные огненные языки пожаров. По мере приближения к переднему краю с каждым шагом все более остро и зримо вставало перед нами то всенародное бедствие, которое кратко именуется словом «война». До моего сознания доходило, что мы уже подошли к той черте, где надо стать и стоять насмерть. Этот грозный приказ командования относился и к каждому из нас. Об этом днем раньше шел суровый разговор на ротных собраниях.

Я шел молча, но Чулков словно угадывал мои тревожные мысли.

— О чем говорили на комсомольском собрании? — неожиданно спросил он меня. Хотелось ему ответить, что я очень замерз и мне не хочется говорить. Мороз проникал сквозь ватную одежду, и она казалась удивительно легкой на теле. Чулков подошел ко мне поближе и ждал ответа. Он, конечно, видел мое состояние, но никакого сочувствия не высказывал. Его, крепко сбитого, приземистого, чуть кривоногого, напоминавшего таежного сибирского охотника, мороз не брал. Своим вопросом он, видимо, хотел вывести меня из состояния, в котором я находился, и поддержать мою боеготовность.

— Говорили, как надо бить фашистов, — ответил я, превозмогая скованность от холода и изменившимся от этого голосом.

— Как же? — усмехнулся он.

— Чтобы не прорвались к Москве…

— Ну правильно. А пока суд да дело, пошли погреемся! Привал, а потом будем закрепляться. Комбат зачислил нас с тобой в свой резерв пулеметчиками, а Петро будет боепитанием заниматься. В общем, там, где будет туго, туда и мы с пулеметом! Выполнять решение собрания… — подмигнул он мне.

Петр остался около саней, а мы с Чулковым направились к ближайшему бревенчатому дому, постучали в покрывшееся толстым инеем окно. Пройдя затем через темные холодные сени, оказались в освещенной крохотным огоньком комнате с запахом пеленок. Женщина в накинутом на плечи полушубке, из-под которого выглядывала длинная белая рубашка, качала на руках плачущего ребенка. Кто-то кряхтел на печке. В тепле меня сразу разморило и потянуло в сон, хотя я и крепился перед Чулковым.

Плач ребенка в этих деревянных стенах, под низким потолком почему-то не раздражал, а лишь убаюкивал меня и порождал неясную тревогу в сердце. Как это было несовместимо — беспомощный младенец на руках у матери и рвущийся в этот дом с автоматом в руках безжалостный враг, жаждущий убивать все живое… На какое-то время голова моя повисла над дулом карабина, который я не выпускал из рук.

От громового залпа ударившей где-то рядом артиллерийской батареи зазвенели окна, вздрогнула земля, покачнулся дом. Я вскочил с табуретки и, оглянувшись, понял, что успел до этого задремать.

— Так можно и Москву проспать, — проговорил Чулков, направляясь к двери.

На улице у покрывшихся инеем лошадей уже хлопотали ездовые. Заскрипели на морозе сани и повозки. Батальон выдвигался на передний край.

Мы с Чулковым поспешили к комбату, прихватив с собой ручной пулемет и несколько дисков к нему.

Роты разгребали глубокий снег и вгрызались в мерзлую, заледеневшую землю. Нам все это было хорошо видно с пригорка на краю села, где по приказанию комбата мы рыли свой окоп, создавая один из опорных пунктов батальона с круговой обороной.

А впереди позиций батальона, за лесом, с утра разгорался жестокий бой. Мы все время прислушивались то к нарастающей, то к утихающей перестрелке и посматривали на видневшееся недалеко шоссе. Но только на третий день перед позициями нашего батальона появились гитлеровцы.

Завязалась кровавая схватка на поле перед селом, которую трудно представить человеку, не прошедшему боевого крещения. Смять с ходу боевые порядки батальона немцам не удалось. На какое-то время наступила пауза. Затем на стрелковые роты обрушился град мин и снарядов. Хотя наш окон находился в глубине обороны, перед КП батальона, размещавшимся у крайнего дома села, нам доставалось не меньше, чем находившимся впереди стрелкам. На бруствере стоял наш ручной пулемет. Чулков прикрыл его сверху какой-то тряпкой. Как-то сразу мы оказались среди разрывов и пронзительных свистов мин и снарядов. Я боялся, что Чулков заподозрит меня в трусости, и не хотел гнуться в окопе со своим карабином, с неумелостью новобранца сдерживал страх, храбрился. Надо же было защищать совсем небольшое пространство вокруг нашего окопа!

Чулков, наверное, заметил мое состояние и, к моему удивлению, сказал с некоторым сочувствием:

— Сядь и сиди!

Оборона находилась под сплошным огнем, но немцы ничего не могли сделать. Когда огонь утихал, Чулков проверял пулемет, приговаривая:

— Получили от Ивана по зубам!.. Еще получите…