И мы проверили — все ли в порядке. Ничего не осталось в лодке? Потом мы перебросили Дэнни за борт. Лодка легко раскачивалась, пока Дэн проскальзывал под темную поверхность пруда. Я порезал руку и даже не заметил. Помню, как в дальнейшем смотрел на длинный разрез, который промывал под краном в ванной. Кровь заплеталась тонкими усиками на блестящем белом фарфоре. Ею заляпало и пол, и мои штаны, я размазал ее по щекам в тех местах, где тер их после возвращения в дом.

«Боже мой, — подумал я. — Что же мы наделали?»

— Эрик?

Я моргнул.

— Переводы, — сказал я. — Я закончил про чудо святой Рипалты.

— А-а, — доктор Кейд кивнул. — Да, это один из моих любимых отрывков. Пересказ истории Лазаря. А другое?

— Почти закончил, — ответил я. — Сегодня ночью… Может, завтра.

У меня на глаза стали наворачиваться слезы. Я извинился и поспешил к себе в комнату. Меня не волновало, что подумают Хауи и профессор, я знал, что это не имеет значения, поскольку они притворятся, что все о-кей. Никто никогда не спросит меня, в чем дело. Я ненавидел себя, потому что становился одним из них, заметал эмоции под коврик, пил, пока мир не превращался в тусклый туман.

Я упал на кровать, закрыл глаза и увидел голову Горацио Дж. Гримека, которая плавала в том сосуде в пахнущем плесенью подвале в Праге.

«Memento mori, — говорил он. — Помни, что и ты должен умереть».

В понедельник утром стало очень холодно. Я продержался первый день занятий, слушая, как бесконечный поток студентов возбужденно рассказывает о том, чем они занимались в прошлом месяце. Практически все рассказы напоминали истории, публикуемые в журналах для путешественников. Студенты сообщали, как загорали на пляжах Балеарских островов, ходили с рюкзаками по Новой Зеландии, жили в семейном поместье в Сан-Фелипе.

Моим последним занятием в тот день была лекция профессора Уолласа о готическом романе восемнадцатого века. Рядом со мной оказалась Эллисон Фейнштейн, одетая очень элегантно в черный брючный костюм. На тонком прямом носу низко сидели стильные очки в черепаховой оправе. Эллисон была дочерью сенатора от Род-Айленда и одной из самых известных студенток Абердина. Ее отличала красота с семитскими чертами и исключительная уверенность в себе. За девушкой часто тянулся след сигаретного дыма, окружали ее пялящиеся парни и завистливые девушки. Я видел ее несколько раз раньше — как она шла через университетский двор, ела бутерброд в «Горошине», загорала в черном бикини на лежаке за Торрен-холлом. Предположительно, несколько семестров назад она получила «D» у профессора Кейда по курсу истории Оттоманской империи. В результате в университет позвонил ее раздраженный отец, который угрожал снять финансирование, если Эллисон не аттестуют и не позволят в следующем семестре повторить курс. Но доктор Кейд стоял твердо. Ходили слухи, что он сделал такое же пожертвование, как сенатор Фейнштейн, щелкнув администрацию по носу. Это только укрепило его высокую репутацию в Абердине, как сторонника бескомпромиссных ценностей.

Эллисон в тот день оделась только в коричневые и черные тона — у нее не было ничего яркого и светлого; волосы — цвета вороного крыла, глаза — карие, ногти покрашены в багровый цвет. Я заметил, что она пользуется ручкой фирмы «Монблан», но не толстой, как предпочитал доктор Ланг, а тонкой, похожей на рапиру, серебряной. Красота девушки была полной противоположностью красоте Эллен — меланхоличной и аморфной, размытой по краям.

— Пожалуйста, прекрати, — резким тоном прошептала она.

Я повернулся и посмотрел на нее. Она глядела на меня, уголки губ были неодобрительно опущены вниз. А рот оказался слишком большим.

— Прости?

— Ты отбиваешь ритм, — она кивнула на мою ступню. — Я не могу сконцентрироваться.

В любой другой день я пробормотал бы извинения и отвернулся. Но последние события наполнили меня силой. Вселяющее энергию чувство вины теперь стало парой серых линз, сквозь которые я смотрел на мир и становился невидимым. Я полагал, что ничто не может принести мне боль.

— «Великий человек — этот тот, кто в гуще толпы и с наслаждением сохраняет гордое одиночество и личную независимость», — процитировал я Эмерсона.

Эллисон посмотрела на свои ногти.