— Что же тут мудрого? Обеды на переселенческих пунктах всегда хорошие. И везде они стоят по 5 копеек. А в Иркутске выдавали обеды, как в ресторане. Не хватало только хороших девчат в беленьких фартучках.

— А зато была девушка там, в «паликмахтерской», она бы перевесила тринадцать девчат с евбазного рынка в Киеве.

— Ага, Цодек Штупер уже встретил девушку в Ново-Сибирске. Девчушка — красота. Такую девушку не всегда увидишь и в кафе-шантане. Цодек ради нее продал сапоги, которые выдал ему Киевский Озет. Но она этого стоила.

Вот теперь только видит Ноймах глухой, из Ромен, что полтавский Озет таки самый худший. Дал 15 рублей, и подавись ими. Даже ни карандашей, ни листочка бумаги не хотели подарить.

— Эге! — кричит кто-то из другого угла. — Зато ваш Ромен хотя бы дал один экземплярчик сумасшедшего.

Ноймах не слышит. Но если бы ему это повторили, он бы очень рассердился. Какой он сумасшедший? Уже восемь месяцев, как он вышел из сумасшедших, какой же он сумасшедший? Нормальный он. Не сумасшедший. Конечно! А к тому же и Менск послал одного придурковатого.

— Так зато же Менск дал девушек-куколок.

Роза не терпит, когда начинают про девчат. Кто хочет говорить про девчат, тот пусть ищет себе другой вагон.

Да уже никто не может удержаться от шуток. В вагонах весело. На станциях шутники переходят из вагона в вагон и добавляют веселья. Захария, киевский поэт, который хвастается, что за час он может написать сто лучших стихов, а за одну ночь три лучшие драмы, велит роменцам петь его песенки.

В раскрытые двери и окна передают песенку из одного вагона в другой, и все подпевают:

Еще несколько часов продолжается шум в вагонах. Жизнь сегодня вышла из колеи. Никто не убирает. Все лежит разбросанное, грязное.

Но вот вдруг становится тихо. Веселье словно рукой сняло. Все «чужие» расходятся по своим вагонам. Утомленные, равнодушные, ложатся спать кто куда. Никто сегодня не соревнуется, не ссорится за свое место. Никто не кричит, что тесно. Теперь не время и не место для ссор.

— На всех лицах, — говорит Давид, — снаружи видно, что внутри что-то происходит. — Может.

В дверях, спустив ноги, сидят Давид Файнман и Роза сквирская. Они, пожалуй, меньше всех командовали, поэтому и не такие уставшие. Небо еще голубое, прозрачное, — роскошь. Но солнца все меньше. Солнце уже заходит. За тучу заходит. Оно растапливает края тучи красным жаром. Но много в этой туче влаги и холода. Жадно и яростно обволакивают они солнце и уничтожают его.

Теперь уже небо не голубое, не прозрачное. Тучи, управившись с солнцем, ползут себе дальше. Закрывают небо. Отовсюду созывают они ветры и гоняются за ними. Сквозь все леса, деревья и ветви пробираются. Леса, деревья и ветви не пускают. А тучи не спрашивают, двигаются дальше. Потом ветры летят прочь, а тучи расходятся.

… Давид и Роза поднимаются и задвигают двери.

В вагоне темно. Зажигают свечку. Переселенцы лежат в одежде и храпят. Давид не может этого вытерпеть. Он хочет стянуть с них сапоги. Сапоги распаривают ноги. Но одна рука у него, левая, усохла. Пусть Роза поможет ему. Теперь Давид правой рукой поднимает им головы, а Роза поправит им постель.

— Вот так. Хорошо. Спите.

Так. Пусть Роза еще приберет немного в вагоне. Очень грязно, а чистым воздухом здоровее дышать, чем спертым.

— Хорошо. Чисто. Роскошь.