Но сейчас кошмарный сон не проходил. Это была реальность. Это была правда. Это была его жизнь, пусть не настоящая (настоящая осталась там: дома, в школе, на посту), пусть временная, но жизнь. И он должен был жить ею.
Виктор припал одеревеневшими губами к фляжке, чтобы забыться, чтобы не так больно давило сердце, не так трудно дышалось, не так каменно грузли плечи. Отпил и увидел, как немец судорожно гоняет кадык на тощей шее. Сделав еще обжигающий глоток. Виктор оторвал губы от фляжки, закружилась голова. «Пусть подохнет, не дам ни капли».
— Не дам! Ферштеен? Гадина фашистская! Не дам! — закричал Виктор и… протянул фляжку немцу. Из горла, откуда-то из самого сердца, вместо рыданий рвался хриплый стон, будто выливалось из переполненной груди все отчаяние, вся боль и безнадежность.
Немец испуганно молчал.
Жгучая влага оглушила Виктора, все поплыло кругом и потеряло устойчивость. Виктор еще силился разлепить глаза, но его закачало на волнах, накрыло спасительным пологом сна, и он полетел куда-то в невесомую темноту.
Проснулся Виктор как от толчка. Проснулся с ощущением нависшей беды. И сразу же увидел автомат в руках немца.
— Дай! — невольно протянул руку Виктор.
Немец отступил на шаг, и гримаса наподобие торжествующей улыбки проскользнула по его черным лопнувшим губам. Иссеченное полярным ветром лицо каменно заострилось в сознании силы и власти.
Опаленный острым приступом страха, не отводя взгляда от мстительно прищуренных глаз немца, Виктор вскочил. Немец отступил на шаг и предостерегающе поднял автомат. Странно окрепшим голосом сказал что-то. Виктор не понял. Немец повторил, в голосе послышалось раздражение. Показал на финку. Виктор вытащил из ножен финку. Мелькнула мысль броситься на врага, но тот понял это, и что-то крикнул зло и предостерегающе, и поднял автомат на уровень груди. Лицо его затвердело, глаза заострились, и палец на спусковом крючке не дрожал.
Виктор бросил финку. Немец поднял ее. Снова сказал что-то, показывая на бушлат. На лице его проступило нетерпеливое выражение. У Виктора, как в затяжном прыжке, похолодело сердце. Он решил, что его раздевают перед расстрелом. Непослушными руками снял бушлат и бросил немцу под ноги.
Настороженным взглядом враг наблюдал за Виктором, и вдруг в горле его что-то забулькало, заперекатывалось. Он хохотал хрипло, незнакомо и от этого страшно, будто лаял. Поднял бушлат и кинул его обратно.
Немец похлопал себя по карманам, пожевал, будто ел, Виктор сообразил наконец, что ему надо. Он вывернул карманы штанов и отдал последнюю Генкину галету. Немец показал на фляжку. Виктор отстегнул ее от пояса и тоже бросил.
Немец впился зубами в галету и стал жадно, со стоном грызть. Виктор не мог оторвать взгляда от быстро пожираемой галеты, голодная спазма перехватила горло, во рту собралась горькая слюна.
Немец поперхнулся и долго, надсадно кашлял, до синевы наливаясь кровью. Вены на висках вздулись, по ввалившимся, обросшим черной щетиной щекам текли слезы. Он отпил глоток шнапса, отдышался.
Его мутный взгляд наткнулся на Виктора, и в глазах мелькнула какая-то осознанная мысль, взгляд отвердел. И под этим взглядом Виктор весь напрягся, закричал каждой клеткой своего существа, ибо понял, что вот сейчас враг поднимет автомат — и очередь ударит ему в грудь. А в голове бешено работала мысль: «Надо броситься на него, надо вырвать оружие!» Но заставить себя сделать это не мог, и стоял как парализованный и ждал. Немец медлил и все смотрел и смотрел на Виктора, не поднимая оружия. И вдруг что-то дрогнуло в его взгляде, сломалось, он потоптался на месте и, не сказав ни слова, повернулся и пошел на запад.
Виктор понял: немец бросил его. Просто бросил — и все. Зачем тратить пулю, когда Виктору все равно не выйти из этой мертвой тундры.
Пройдя несколько шагов, немец вдруг остановился, повернулся и молча кинул Виктору финку. И пошел решительной походкой человека, знающего свою цель.
Виктор смотрел ему в спину и понимал, что с ним уходит что-то нужное ему, живое. Хотя это был немец, враг, но это был невольный спутник, напади на них какой-нибудь зверь, они защищались бы вместе. А теперь Виктор остался один, совсем один в этой глухой, враждебной, бесконечной тундре…
Когда Виктор рвался на фронт, он был твердо уверен, что пуля его не возьмет. Виктор знал, что есть смерть, особенно частая на фронте, но она была не для него, он умереть не мог. Он понимал, что все люди смертны, но это опять-таки его не касалось. Смертны другие, а не он. Виктор понимал, что и он не бессмертен, ибо таких людей нет, но умереть все равно не мог, не мог — и все тут.
Теперь он видел смерть друга, теперь он знал, что такое смерть. Он оставался один в тундре, измученный, голодный, на пределе человеческих сил. И никто не увидит, как он умрет. Просто-напросто умрет от истощения на этой недоброй холодной земле…