— Мне нужно отлить, — сказал Томас Поуп. 

Ему вечно нужно помочиться перед спектаклем.

— Помочись в штаны, — проворчал Кемп, как всегда.

— Джин! Где зелёный плащ? — прокричал Джон Дюк.

— Там же, где и обычно.

— Милостивый Иисус, — сказал Джордж Брайан. 

Он заметно дрожал, но никто не попытался успокоить или ободрить его, потому что это принесло бы неудачу, и кроме того, мы все знали, что расшатавшиеся нервы Джорджа успокоятся в тот же миг, когда он пройдет на сцену, и мышь превратится во льва.

Парнишки с накрашенными белыми лицами, чёрными глазами, красными губами и в красивых платьях собрались у левой двери, их длинным локонам придали объём и украсили лентами. Саймон Уиллоби уставился в полированный кусок металла, прибитый к двери, любуясь своим отражением. Потом трубач Уилл выдул над нашими головами шесть высоких и призывных нот, прозвучавших как сигнал на охотничьем поле. На первой городской церкви пробило два часа

— Подождите, — сказал мой брат, как всегда, и мы молча застыли, пока церкви одна за другой не пробили час, наполняя небо колокольным звоном. Пробил последний колокол, но никто не двигался и не говорил. Даже ожидающая толпа молчала. Затем где-то к югу от города зазвенел колокол на далекой церкви. Он пробил через добрую минуту за всеми остальными, но мы по-прежнему не двигались.

— Ещё подождём, — тихо сказал брат и закрыл глаза.

— Господи боже! — прошептал Джордж Брайан.

— Мне правда нужно помочиться! — простонал Томас Поуп.

— Помолчи же наконец! — проворчал Уилл Кемп, как обычно. — Не болтай!

Прошла как будто вечность, и на Святом Леонарде прозвонили два часа. Церковь к северу от нас в Шордиче всегда была последней, и зная, что её колокола были сигналом для начала представления, толпа снова зааплодировала. Над нами раздались шаги, это музыканты вышли на балкон. Наступила пауза, потом трубач протрубил последний раз и застучали сразу два барабана.

— Начнём! — сказал мой брат ожидающим мальчикам, Саймон Уиллоби открыл левую дверь, и мальчики протанцевали на сцену.

Мы были актёрами, и мы играли.

Ради справедливости должен сказать, мой брат не писал подобных глупостей, хотя видит Бог, он понаписал достаточно ерунды, которую приходилось декламировать на сцене. Мы играли «Эстер и Агасфер», и я играл Астинь, царицу Персии, хотя был одет в красивую современную одежду, единственная уступка библейской обстановке — отороченный мехом большой льняной плащ, красиво закручивающийся, когда я поворачивался. Плащ был тёмно-серым, почти чёрным, потому что я играл злодейку, героиней была Эстер, пухлая шестнадцатилетняя девица в исполнении Саймона Уиллоби в бледно-кремовом плаще.

Бог знает, почему героиню назвали Эстер, ведь на самом деле ее звали Эсфирь, но как бы она ни звалась, в пьесе она собиралась стать царицей Персии. История из Библии, поэтому нет необходимости её пересказывать, кроме как объяснить, что изменилось. В нашей версии Астинь пытается отравить Эстер, терпит неудачу, её обуревает ярость, затем она отказывается от своей короны и облизывает пухлую задницу Эстер, что я сейчас и делаю. Я стоял на коленях перед ухмыляющимся маленьким ублюдком.

— Спокойны будьте, королева, — сказал я и вложил в слово «спокойны» гораздо больше силы, чем требовалось, потому что Уиллоби, самодовольная маленькая шлюха, размахивал веером из павлиньих перьев, чтобы зрители смотрели на его размалёванное лицо, — прибежище для них и их опора — продолжил я, — и предназначены они служить в любви и страхе. Ни хитростью, ни силой враг не сможет управлять, когда могучей и влиятельной рукой его сдержать!

Малообразованная публика любила эту чепуху. Некоторые криками приветствовали меня, упавшего ниц перед Эстер, а люди побогаче на галереях аплодировали. Они знали, что в действительности смотрят историю не из Библии. Астинь, может, и королева Персии, но она представляла Екатерину Арагонскую, в то время как Эстер была королевой Анной Болейн, и вся эта ерунда была лестью Элизабет, изображая, будто папистка Екатерина уважала законный статус протестантской матери Элизабет. Мы играли пьесу редко, потому что хотя публике эта байка вроде нравилась, она была дурацкой, но когда ерунду написал королевский капеллан, её нужно время от времени играть. Этот капеллан, преподобный Уильям Венейблс, находился в нижней галерее и сиял в убеждении, что написал шедевр.