«Да, вы правы. Придется пойти на более серьезные меры».

«Если ордер выпишут, он должен будет освободить жилье», – объясняет Наоми. «Вы также можете обязать внука посещать консультации врача-нарколога или психолога. Учитывая обстоятельства, судья удовлетворит ваш запрос». Наоми рассказывает, куда Ирме идти в понедельник, что говорить на месте. Советует взять с собой книгу и перекус, быть готовой подождать несколько часов. «Представитель Федеральной прокуратуры должен будет убедиться, что вы не изменили своего намерения выдвинуть обвинения, – продолжает девушка, – вы должны удостовериться, что телефон включен, и звук стоит на максимуме. Они звонят один раз и голосовых сообщений не оставляют. Время звонка – с восьми утра до двенадцати дня».

В Вашингтоне действует необычный охранный ордер, который позволяет абьюзеру поддерживать контакт с жертвой, выполнять свои родительские обязанности и иногда даже проживать с потерпевшей под одной крышей. Ордер называется HATS, что расшифровывается как «нет травле, издевательствам, угрозам и сталкингу». Но жертва и мучитель остаются в одном доме. У этого охранного ордера есть очевидные недостатки, но в таком городе, как Вашингтон, где главной проблемой любой службы социальной помощи можно считать отсутствие доступного жилья[162], этот ордер помогает создать то, что Наоми называет «линией на песке, наличие которой говорит о серьезности намерений жертвы. Это – предупреждение». Часто жертвы не хотят, чтобы абьюзер освобождал помещение. Они могут нуждаться в финансовой поддержке и помощи в уходе за детьми. «Клиенты часто говорят что-нибудь вроде: “У нас общие дети. Общий бюджет. Я не могу его выгнать”. А на такой ордер они подадут с большей вероятностью».

Время идет, телефон то и дело звонит. Большинство звонящих сообщают об инцидентах со сравнительно низким уровнем жестокости, как в случае Ирмы и ее внука. Пустые кабинки приглушают звук звонка. Я и не ожидала, что ночи в офисе горячей линии такие тихие и спокойные. Мне казалось, здесь будет целая куча людей, множество перебивающих друг друга голосов. Но нет, в офисе только одна женщина, один телефон, одна кабинка. Красная водолазка Наоми подчеркивает зеленый цвет ее глаз; на столе у компьютера лежат учебники. Когда есть время и звонков немного, она готовится к какому-нибудь из дневных уроков. Наоми хочет стать психологом.

Звонит одна из клиенток, которая сейчас живет в убежище. Их система отопления работает, но установленная температура – всего пятнадцать градусов, и никто не может открыть запертый термостат. Снова звонок: женщина, у которой на руках есть охранный ордер, говорит, что парень забрал ключи от ее прокатного автомобиля и уехал. В связке был и ключ от дома, и это ее единственный ключ. Наоми договаривается о том, чтобы женщине как можно скорее сменили замки, а затем звонит технику с просьбой проверить термостат в убежище[163].

В предрассветные часы поступает звонок из более благополучного северо-западного района Вашингтона. Офицер сообщает, что женщину душили, но она жива, самочувствие стабильное. Он использует слово «придушил». Недавно пара рассталась, и между ними вспыхнула ссора. Правонарушитель арестован. По словам полицейского, он предложил женщине провести судебно-медицинскую экспертизу (медсестра-криминалист, которая работает в Госпитальном центре Вашингтона, выезжает по требованию), но она отказалась. Наоми задает несколько вопросов о потерпевшей. Как она себя вела? Что помнит об инциденте? Полицейский отвечает, что жертву душили несколько секунд, и что она выпивала, но он не обнаружил признаков удушения: ни сиплого голоса, ни следов.

После этого разговора Наоми звонит еще одному правозащитнику, который работает в эту смену, и они обсуждают, стоит ли настоять на том, чтобы эта женщина обратилась к медсестре-судмедэксперту. Через пару минут они приходят к выводу, что потерпевшая вне зоны высокого риска, и, поскольку правонарушитель арестован, в данный момент ее безопасности ничего не угрожает. Она обещала прийти в суд в понедельник утром, чтобы подать заявление на защитный ордер.

Меня поражает обыденность происходящего. Эти незначительные акты насилия. Полицейские звонят и разговаривают с Наоми так же спокойно, как с диспетчером. Сначала случилось вот это, а потом это. И следующий инцидент. Горячая линия – просто часть протокола. Иными словами, между системами и культурами больше не нужно ломать барьер. Теперь это – часть регламента. И в этой обыденности мне видится главный успех программы.

Я столько лет изучала случаи наиболее высокого риска, видела мужчин, которые убили всю свою семью, наблюдала за работой групп по обзору смертельных случаев домашнего насилия, анализирующих инциденты, жертвам которых уже не поможешь, общалась с семьями, правозащитниками и сотрудниками правоохранительных органов, которые работали с Мишель, Дороти и тысячами других неспасенных жертв. По правде говоря, я так много времени провела во тьме, что чуть не упустила всю значимость этой ночи, проведенной в компании Наоми. Только сейчас я поняла смысл когда-то давно сказанных Келли Данн слов. Ключевым моментом в профилактике домашнего насилия оказывается принятие мер еще на стадии проступка, пока он не перерос в нечто большее. Глядя в будущее, я понимаю, что эти звонки, которые один за другим принимала Наоми – знак невероятного прогресса.

Наоми ушла домой пораньше, взяв с собой мобильный телефон, чтобы продолжить работать на линии до конца смены. Нужно было успеть до снегопада. Вашингтон готов ко многому: террористическим актам, политическим противостояниям, временному прекращению работы правительства. Но не к снегопаду. Когда я выхожу из суда, на часах почти три утра, вокруг всё та же тишина, и соль всё так же хрустит под ногами. Я жду свое такси Lyft и вдруг понимаю, что Наоми – символ прогресса не только из-за того, что она делает. Она олицетворяет прогресс благодаря пройденному ею пути; эта девушка не только выжила, но и нашла способ своими руками разорвать круг насилия, совершая, казалось бы, незаметные действия. Человек, прошедший через боль, помогает другим исцелиться. Для нее, как и для Джимми, нашлось место в системе. И, может быть, когда-нибудь место найдется и для Донте. Как нашлось для Виктории, той женщины, которую много лет назад я слушала в тюрьме Сан-Бруно. Это ее отец собирался убить в Denny"s. Практически все, кого я встретила в мире борцов с домашним насилием, сами прошли через него как жертвы, преступники или свидетели. У Хэмиша Синклера и Дэвида Адамса были отцы-абьюзеры. Сьюзан Дубус однажды зимней ночью изнасиловали двое. У Жакин Кэмпбелл была та ученица, Энни; у Мартины Латессы – сестра Бранди. Джимми и Донте сами когда-то были агрессорами. За плечами каждого из них тень другого прошлого, ужасная история. Но все они разорвали прежние сценарии, изменив свое будущее.

Это напомнило мне об одной истории. Как-то вечером несколько лет назад я сидела у стола в офисе Данн. Лето на дворе, и время ужина давно прошло. В разговорах о работе Данн всегда была очень прагматична. На тренингах я видела, как она снова и снова включала запись звонка в службу спасения, сделанную в ту ночь, когда умерла Дороти, и всегда обращала внимание на то, как идеально подходит дело Дороти под исследование Кэмпбелл. Как отражение друг друга. Не только все сигналы риска и знаки эскалации, но и другие элементы, которые так часто наблюдаются, когда речь заходит о крайних формах насилия. Любовь с первого взгляда, молодость Дороти, патологическая ревность Вильяма. Все эти факторы прослеживаются и в истории Мишель и Роки. На тренингах Данн ни разу не дала волю эмоциям. Она была дотошной и бесстрастной, как идеальный адвокат, которым почти стала однажды.

Тем вечером Данн показала мне надпись, сделанную на розовом стикере в день встречи с Дороти, записку, с которой никогда не расстается: Действительно опасный случай. Я слышала о записке от Дубус, читала о ней в местных новостных заметках. И хотела увидеть ее своими глазами. Я не говорила Данн, но мысли о смерти Дороти преследовали и меня. Когда много лет назад я писала о ней для New Yorker, я покупала сэндвич на обед, парковалась на Грин Стрит у дома Дороти и ела, сидя в прокатном автомобиле. Я правда не знаю зачем. Тогда на той улице уже не осталось следов жизни и смерти Дороти. Просто тихая, мирная улица. Иногда мне казалось, что я чувствую запах моря. Выцветший детский велосипед стоял в траве как реквизит неизвестного спектакля. Краткий промежуток, когда – между интервью и исследованиями – я могла просто поразмышлять. Может быть, Дороти стала тенью прошлого и в моей жизни. Так часто мы, журналисты, пишем об историях живых людей, разговариваем с теми, кто творит перемены, пишет законы. С теми, кто жив и здоров. Но когда речь заходит о домашнем насилии, многие из нас, как мне кажется, на самом деле общаются с мертвыми.

Сидя в офисе Данн, я спросила ее, что бы она сказала Дороти сегодня, если бы женщина восстала из мертвых и зашла к ней в офис.

Данн начала отвечать; но что-то ее остановило, ее тело как будто внезапно ударилось о невидимую стену. Данн рванулась от стола к архивному шкафу, отвернувшись, чтобы я не видела ее лица. Я услышала несколько коротких резких выдохов, всхлип. «Меня никто никогда об этом не спрашивал», – сказала Данн.

Я не произнесла ни слова. Данн вернулась к столу, вытерла глаза. А потом посмотрела на меня и прошептала: «Я бы попросила у нее прощенья».