– Ну, – мягко рассмеялась Марья, – так, как они, я не смогу. У меня это не очень хорошо получается. Я могу это делать только в определенных местах, там, где очень тонкие границы. Нам пришлось идти к тому месту, где я закружилась и вынесла тебя, помнишь? Я не много таких мест знаю. Территория меняется слишком часто, чтобы вовремя обновлять карты. В самых тонких местах ты тоже, вероятно, сможешь такое сделать. Если попрактиковаться. Это несложно.

– Я не хочу этого делать. – Иван Николаевич начал набивать папиросу. Без всякой просьбы в комнате тихо появился бронзовый поднос, с аккуратно уложенными папиросными гильзами и кудрявым ломким табаком. Иван думал, что это ее табак, но Марья-то знала – это Кощей просунул себя между ними, даже когда отсутствовал.

– Да почему нет? – пожала она плечами. – Это весело. Даже приятно.

– Только не для меня. Ты мне приятна, пшеница в лучах солнца приятна, когда масло и яйца – свежие, и такие вот папиросы, которые я сам набиваю, как мне нравится. От волшебства же с меня будто кожу сдирают и снова надевают, только другой стороной.

Марья опустила щетку и взобралась на кровать, отдаваясь радости того, что по-кошачьи голодная подстерегает его. От того, что знает больше, чем он. Вот так и Кощей себя чувствует, все время.

– Ну, – промурлыкала она, – я тоже люблю все это. Я не хочу выбирать между тем и этим. Кощей и не заставляет выбирать.

– Нет, – сказал Иван тихо, гладя ее лицо рукой. – Заставляет. Просто когда он сдирает с тебя кожу, на вкус это – свежее масло, а на вид – солнце в пшенице.

Марья нахмурилась. Если бы он только позвал ее, если бы только вел себя как птица, как тот человек в черном, ей бы все это далось гораздо легче.

– Иван, ты нас не понимаешь. Замужество – это личное. В нем и свои дикие законы, и секретные истории, и своя жестокость. И то, что происходит между женатыми людьми, непостижимо для окружающих. Мы кажемся тебе ужасными и трудными, и ты видишь, как брызжет наша кровь, но то, что между нами, завоевано дорогой ценой, и мы это устроили так, как хотели, именно такого цвета и такой формы.

Иван поцеловал ее, нерешительно, нежно, как мальчик целует девочку на школьном дворе. Ее рот наполнился теплом.

– Посмотри, как ты целуешь меня, Марья Моревна, – прошептал он, – а сама в это время рассказываешь, что такое замужество.

– Это эгоистично, копить припасы, Иван Николаевич, когда можно поделиться, каждому по потребности. Почему мне нельзя иметь и то и другое? Вас обоих, Ленинград и Буян, соленое и свежее, человека и птицу.

Он снова поцеловал ее, глубже, и вкус его поцелуя был ярок, ярче, чем кровь.

– А что тогда между нами, Маша?

– Ничего, – выдохнула она. Как он посмел назвать ее Машей так скоро! – Пока ничего.

Марья Моревна вцепилась в его плечи, толкнула на спину и взобралась сверху. Она сжала его узкие бедра между бедрами львицы и поцеловала со всем своим умением завладевать и кусать, вкладывая все, что у нее было, в этот поцелуй. Ее волосы упали на его лицо, как черная завеса, закрывшая весь свет, и она вонзила его в себя одним движением.

Иван ухватился рукой за ее шею, двигаясь под ней, выгибая спину, чтобы прижаться теснее. Он стонал под ней, прикрыв длинные, как у девушки, ресницы цвета старой монеты.

– Поехали со мной в Ленинград, – шептал он. – Возвращайся.

Вот. Вот он и предложил. И я должна выбирать. Война и позади меня, и впереди. Женщина, которой я не знаю, которой я могла бы стать, человечья женщина, целая и горячая.

И вот в глубине себя Марья почувствовала, как ее старый дом на Гороховой улице, на Комиссарской улице, на Дзержинской улице раскладывается, скрипит и манит, и слышно зеленое журчание Невы. То, что она не разрешала себе вспоминать, вылилось на нее из поцелуев Ивана, из его кожи, из его семени. Она почувствовала запах моря. Но 1942 год уже совсем близко, подумала она в отчаянии, чувствуя, как его тепло заливает ее исхлестанный живот. Совсем скоро.