– Елена, Елена, во всем мире только вы такие, как я. Что со мной станет? Что стало с тобой? Со всеми вами? Елена, каждую весну я отправляюсь прочь со всеми этими солдатами, и, когда я касаюсь их плеч, я думаю о тебе, о вас всех. Ничего не могу поделать. И это пробуждает во мне столь сильный страх, потому что мне кажется, что я вижу ужас и неуверенность в их вязаных глазах, а предполагалось, что они не будут живыми. Но когда в них попадают пули, они вскрикивают, будто живые, и меня от этого трясет. Поговори со мной, Елена. Или Василиса – ты Василиса? Я чувствую, что жизнь сочится из моего сердца, каждый день, в каждой холодной палатке, на каждой пяди полумертвой земли, где кровь льется ручьем. Мне так страшно, Василиса. Я чувствую, что на войне все идет плохо.

Но ткачиха не подняла глаз, а станки вокруг продолжали стрекотать, не замечая их обеих. Марья вытерла слезы и встала. Ее колени, побитые в первом сражении на Скороходной дороге, хрустнули и скрипнули. Ту битву они выиграли, но чудом, едва-едва.

Ткачиха, Елена или Василиса, медленно повернула голову, не поворачивая всего тела. Она уставилась слепыми глазами в живот Марьи, на том уровне, где было ее лицо мгновением ранее.

– На войне всегда все идет плохо, – сказала девушка и снова взялась за свой челнок.

Марья Моревна схватила девушку за руку и потянула ее изо всех сил, но легче было тянуть камень. Она переходила от девушки к девушке, умоляла, плакала, раскрасневшись от стыда, забыв в кои-то веки о себе, зная, что если одна заговорила, то они все могут быть живыми. Но ни одна Елена не пошевелилась, ни одна Василиса больше не заговорила, и никто из них не собирался уходить с ней, даже когда она повалилась в центре стрекочущего цеха в отчаянии от неудачи.

– Он что, вампир? – спросил Иван Николаевич, неловко утопая в красном разливе ее постели, беззаботно обнаженный, поскольку отверг черную ночную рубашку, предложенную Кощеем.

– Что за глупости ты говоришь, – ответила Марья, стоя у зеркала. Она смотрела на себя, расчесывая длинные растрепанные волосы плавными взмахами щетки из щетины кабана, но не той, что призывает странную старуху и может накликать судьбу. Щетина кабана, поблескивая, продиралась через волосы. Марье нравилось ее тело, она любила смотреть на него, даже – а может, особенно, – на тигровые полоски рубцов на ее тяжелой груди и животе. У нее больше не было девичьего тела: бедра были бедрами львицы, торс – сильный и мускулистый, ее ноги готовы бежать, прыгать и преклонять колени у костра. Шрамы украшали ее кожу, как созвездия, протянувшись по всему телу от той первой отметки Змея Горыныча, все еще заметной на щеке, похожей на подтек черной краски.

– Он лизал кровь на твоей руке, – сказал Иван, – он старый и бледный, и зубы у него как клыки. Я знаю, что он выглядит молодо, но на самом деле он немолод. Сидеть с ним рядом – все равно что с какой-нибудь совсем старой статуей в музее. Так что, я думаю, вопрос вполне уместный, нет, ну правда.

– Он Царь Жизни, а кровь – это жизнь. Так же как суп, водка, баня и етьба. И я не думаю, что он вампир. По крайней мере не такой, каких хоронят вверх ногами на перекрестке.

Иван нахмурился и запустил широкую смуглую пятерню в волосы.

– Ты его продолжаешь так называть. Царь Жизни.

– Он тот, кто он есть. – А я тогда кто? Царица Жизни? – спросила одна половинка ее сердца. Другая половинка ответила: да ни на одно мгновение не была ты никогда королевой.

– Но это же вполне определенная жизнь, не правда ли? – Иван наклонился вперед, и свет свечей отразился от его головы. Он выглядел как чудесная собака, огромная, душевная – собака, которая нашла кость.

– Это… грибная жизнь. Бледная, с корнями, растет в темноте. Готов побиться об заклад, что за все твои годы здесь он ни разу не угостил тебя свежим яблоком. Все, что он любит, – консервированное, соленое… маринованное. Я понимаю, что это все живое, но его держат живым навечно, в стеклянной банке. И он сам такой же. Маринованный муж – вот что у тебя есть.

Марья повернулась от зеркала, нахмурясь:

– А ты небось свежий, так, что ли? Прямо с дерева? Но потом ты потемнеешь и покроешься пятнами, и однажды в тебе заведутся черви. Кощей никогда не увянет.

Иван застенчиво пожал плечами:

– Да я не это имел в виду.

– Ты не просто имел в виду, а так прямо и сказал.

– Ты человечья женщина, – сказал он тихо. – Тебе здесь не место, со всей этой кровью, с маринадами этими. Их рассол впитался в тебя, капля за каплей. Ты даже умеешь исчезать, как они. И кто знает, что еще!