И. Т.: Борис Михайлович, а кого, по-вашему, можно в советской (именно советской, а не антисоветской) литературе, – кого можно Платонову уподобить? Какие еще вы можете привести примеры сходного творчества?

Б. П.: Заболоцкий, конечно. Причем не Заболоцкий «Столбцов», а среднего периода, когда он писал свои звериные и растительные поэмы: «Безумный волк», «Деревья» и главное тогдашнее сочинение – «Торжество земледелия». Иногда это текстуально совпадает с Платоновым. Вот «Безумный волк»:

А вот какие стихи сочиняет сельский делопроизводитель в рассказе Платонова «Родина электричества»:

Возникает впечатление, что Платонов, только захоти, мог бы написать все стихи обэриутов вместе взятых, не только Заболоцкого, но и Хармса с Олейниковым, и Введенского. Например: «Ни в женском теле непристойном / Отрады не нашли мы». Чем не Платонов? Но это Введенский, его знаменитая «Элегия». Их роднит на глубине дух утопии. И есть общий мотив вторжения человека и машины в косный мир природы. У Олейникова знаменитое стихотворение о таракане – чистый уже Платонов. Антисоветчики любят его понимать как описание зверских пыток в НКВД. Но это пытки именно естествоиспытателя – естества пытателя. А у Заболоцкого особенно явственно выступает эта связь утопии с чем-то из семнадцатого века, с Линнеем и Левенгуком. Или еще платоновский персонаж у Заболоцкого – корова на пути к сознанию.

И. Т.: А Заболоцкий ведь состоял в переписке с Циолковским, а тот, как известно, был учеником Николая Федорова. Так что сродство с Андреем Платоновым просматривается не случайное.

Б. П.: Да, Циолковский не только проектировал космические ракеты (я сильно подозреваю, что ракетчик он был такой же, как Мичурин генетик), но сочинял и на свой счет издавал всякие гностические брошюрки – «Горе и гений», «Нирвана», «Любовь к самому себе, или Истинное себялюбие», «Общественная организация человечества», «Причина Космоса», «Животное Космоса», «Монизм Вселенной», «Воля Вселенной», «Моя пишущая машина».

Я, помнится, все эти фантазии в свое время прочитал, когда писал статью о Заболоцком «Буква Живот». Там главная мысль у Циолковского такая была: человек – не последнее слово эволюции, и вообще нужно превратиться в растение и питаться фотосинтезом. Или что атомы сами по себе не знают несчастья, и человек должен научиться видеть себя неким государством атомов. Это невинный бред, конечно, спровоцировавший у Заболоцкого поэтическую фантазию. Вот отсюда у него и пошли все эти коровы, строящие социализм. Предельная установка сциентистского сознания – сделать весь мир духовным. И как тень – гностическая ненависть к телесному бытию. Все тот же федоровскоплатоновский комплекс.

И. Т.: А ведь что бросается в глаза – Платонов предельно мрачен и безысходен, а Заболоцкий, скорее, веселит.

Б. П.: А это потому, что нет у него этой христианской компоненты, нет, как сказал бы Розанов, «темных религиозных лучей». Заболоцкий – это Платонов минус христианская мистика, весь этот древний гностицизм (я знаю, конечно, что христианство нельзя свести к гностицизму, но это непременная тень христианского света, так сказать, христианский соблазн).

И. Т.: И последний вопрос, Борис Михайлович. Я знаю, что это свое видение и понимание Платонова вы изложили в той статье «Трава родины, или Сталь и шлак», она напечатана в журнале «Октябрь», 2003, номер 2. Были отклики на эту статью? Повлияла ли она, данная в ней трактовка Платонова, на какие-либо суждения иных авторов?

Б. П.: Один отзыв был, одна, я бы сказал, реинтерпретация. Есть такой Александр Дугин, темный романтик. Он поместил в сети большую статью «Магический большевизм Андрея Платонова». Этот текст датирован 1999 годом, так что Дугин, надо полагать, другую мою статью использовал, еще восьмидесятых годов, – «Чевенгур и окрестности»: она была напечатана в журнале «Континент» и потом перепечатана в России журналом «Искусство кино». Вот оттуда он и черпал. В общем, он сказал все, что у меня написано, все, о чем мы сейчас разговаривали, но взял все это с обратным знаком, да: Платонов такой, да, коммунизм это смерть – но так и надо! Он назвал это «Красная смерть» – вот идеал. И очень похож на Дугина еще один нынешний чудак – Проханов.

Странные люди – до сих пор понимают художественную литературу как учебник и руководство к действию. Но времена, слава богу, другие, и Андрей Платонов сегодня – всего лишь писатель. Они не понимают, что эта тема, коммунистический техногенный утопизм, изжита. Она стала, что называется, ретроспективной утопией, как говорил Чаадаев о славянофилах.

И. Т.: Ну и как же, Борис Михайлович, удалось вам синтезировать Маяковского и Ахматову в Платонове? Как было обещано в конце прошлой нашей беседы и в начале нынешней?

Б. П.: Думаю, что да: Платонов революционер почище Маяковского, но жалеет людей и гибнущую жизнь, как Ахматова. Платонов – писатель, у которого слово большевик происходит от слова боль.