— Ни-че-го вы не понимаете, — со знакомым опустошением, напоминающим пьяное веселье, отвечает Дьявол, и видок у него — врагу не пожелаешь, пожалуй. Не выспался, наверное.
— Я вас… — она не знала, чем захлебывается, то ли ненавистью, то ли бессилием. Он пришел и он сказал. Универсальный ключ. Хозяин. И трижды приглашать не надо.
— Убьете, да, синьора. — Отмахивается, двигает губами, словно пытается надеть улыбку, а она не того размера попалась и не растягивается. — Вы, наверное, знаете другой способ вытащить из кокона человека, который уже решил… свернуться, — движение кисти по спирали, — потому что не может выбрать, от какого из долгов отказаться. Потому что у него, видите ли, всех слишком много. Нас. Вы бы придумали, да? Извините, что успел раньше.
Если ему сейчас дать по уху, это будет не оплеуха, а чистой воды терапия. Потому что негодование в голосе Дьявола раскаляется до температуры нити в горящей лампочке, и это еще, кажется, не предел.
А еще он успел.
А еще он правильно все решил.
А еще он оказался здесь раньше.
Барьер ненависти, который она возводила между собой и возлюбленным начальником Максима, вот-вот осыплется и останется опасная, сквозящая пустота: ревность? Зависть? Ну почему он всегда знает лучше и попадает точнее?.. Почему всегда чувствуешь себя заместителем — этого… вороха тряпок, клубка нервов? Второй после него.
— Вот, — опять машет рукой в сторону двери, и складывает непослушные губы в капризной детской гримасе, — слышите? Работает. А я еще неделю буду отходить.
Две недели назад позвонил Джон. Позвонил, спросил, как дела, и сидит, смотрит. Молчит. Любуется. Совсем не изменился.
Если бы не дела, наверное, так бы и заснул, но о делах он помнит.
— Мне кажется, что вся ситуация с Университетом мировой безопасности пахнет падалью. Официально они приняли проект реформы и со всем согласились, а запах не ушел. Особенно в том, что касается Новгорода. Ты не можешь взять на себя тамошнюю комиссию?
Могу. А если бы не могла, нашла бы способ. Когда Джон говорит «пахнет» — это серьезно. Это значит, что там у него в слоях цифр, в его фракталах и галактиках, обрастает плотью серьезная неприятность. Вероятностная… и упирается она своими валентностями не в идеалы, не в интересы, не в системные сбои или системное зло — а в человеческий фактор. А то бы Джон ее сам выловил и растворил.
— Ты мне не нравишься, — сказала она вместо этого. — Ты горишь.
Свечку со всех концов жечь можно и экономно, чтобы растянуть. Но и восстанавливать потом нечего.
— Горю, — улыбается. — Но это я ненадолго, еще недели две, а потом я уеду в отпуск. Домой.
Домой поедет. Над этой историей среди своих смеялись до сих пор. Очень уж в характере. Захотелось Джону на старости лет завести обычную семью, мирскую — взял и завел. Быстрорастворимую. Ни тебе хлопот с женитьбой, ни детей, ни медленной многолетней притирки… один выстрел и один государственный переворот — и у него уже такой зоопарк цветет в этой его Флоресте, что на работу он приезжает отдыхать. Весь Джон как на ладони — быстро, точно, эффективно, полезно… и с четверным перебором по результату.
А здесь пахло не падалью, опиумом. Тоже сладкий, тяжелый, неотвязный запах, но вместо спасительной тошноты — тяжелая одурь, мутные видения, лабиринты ускользающих иллюзий. Господина полковника Морана, наполовину местного, наполовину, надо понимать, индуса, легче легкого было представить с длинной трубкой, сочащейся ядовитым дымом.
Все казалось ненадежным и непрочным: собственные впечатления, собранные материалы, предварительное расследование. Может быть, господин полковник затеял игру на пару с молодым человеком? Этой вероятностью нельзя пренебрегать. Но если нет? Если это только очередной дым?
Двери открывались сами, череда дверей, ведущих во внутренний двор административного корпуса. Вставленные друг в друга перспективы, пересекающиеся диагонали и углы северного кубизма. Головокружительная планировка. Снаружи — октябрь, золотые листья, прозрачное бледное небо, чистый воздух. Выдохнуть сладкое тление, втянуть северный ветер, припомнить все заново.