Провожая гостью до двери, он жалел, что при прощании уже не принято целовать руку.

— Я буду рад видеть вас — и услышать любые вопросы.

— Я непременно воспользуюсь этим, полковник Моран, — смеются Цветы.

И — это обман зрения, горькая профессиональная паранойя — на мгновение ему кажется, что из центра нежного печального букета поднимается на мгновение небольшая точеная голова на очень длинной шее. И исчезает снова.

— Т-сссс… — сказал Дьявол, прикладывая палец к губам. — Не надо его сейчас отвлекать.

Нечистая сила растеклась по дивану наискось, свесив ноги через подлокотник, была бледна и выглядела так, словно только что собственноручно двигала трактор. Настоящий правильный трактор. С непривычки. В одиночку.

Судя по слегка взвинченному, но деловому, то есть, играющему на чужих ощущениях, ожиданиях и желаниях, голосу из-за двери, отвлекать действительно было не надо. Судя по холодноватым, пустым и светлым провалам в этом голосе — как после чрезмерного всплеска эмоций, — уже не надо.

Еще там скрипел Анольери, шуршала бумага в принтерах, трещали клавиши, шипел под кипятком растворимый кофе, гудели низко провода, тоном выше гудели голоса. Рагу бурлило — но она слышала, кто мешает в котле большой ложкой. Насколько уверенно.

Здесь, в холле, пахло холодной пылью.

— И что вы опять?.. Что? — она по-прежнему говорила как винландка, прожившая несколько лет в столице среди всякого отребья, а он на чистейшем, потустороннем континентальном, и это создавало в беседе нестерпимые зазоры.

Сколько-то минут назад — здесь, вокруг Дьявола, и время текло неровно, то лениво и плавно, то звонко колотясь о камни, путалось и петляло, — по коридорам протащился, жалуясь всем знакомым хорошо и знакомым шапочно, слишком разговорчивый для себя Деметрио. Одуванчик изображал общительного аборигена и повсеместно стенал, помогая себе руками, что вот, опять, опять злые blanco из-за моря обидели его дорогого друга, и излагал, как именно обидели. Он успел пожаловаться капибаре, потом Джастине и штатному двурушнику Анольери — удачно угодил на этаж начальства ровнехонько перед обедом, — прежде чем добрался до Кейс; и вот от нее-то скрыть не смог, что дорогой друг вроде бы передумал падать на месте как громом пораженный, даже поделился бедой, выслушал нотацию «что ты как дурак позволяешь себя разводить какому-то недоноску», а потом от Деметрио неизящно скрылся. Вышел помыть руки и не вернулся.

Нетрудно вычислить, где: в гнезде. В так и оставленном за собой убежище; там дверь и со стеной не вынесешь.

Еще проще понять — прочитать по паясничанью Амаргона, по недоверчивому испугу в глазах, — в каком примерно состоянии. Но хорошо, что он был вообще, этот Амаргон. Что влез со своим мнением. Но его не хватило, не могло бы, и нельзя было тратить.

А тут, перекрывая дорогу — это. Дьявол. Нечисть. Как всегда. Успел раньше. С чем?

— Я? — как бы переспрашивает. — Я сказал, что сейчас уволю его к чертовой матери за непригодность и непрофессионализм.

— Вы… что?.. — и воздух не воздух, а вакуум, и вокруг не солидный корпус-монолит, а сплошная сейсмоопасная зона.

— Вы же расслышали, — аморфная субстанция показывает когти. Устал, значит? Бедняжка. — Я сказал этому, — вместо подходящего метонима вялый взмах рукой, — что сотрудник, получивший угрожающее сообщение… и далее, да? Что он должен понимать, что это все означает. И что атака на него — рабочий вопрос.

Первоначальное желание опустить на Дьявола журнальный столик с размаху сменяется желанием опустить его медленно, столешницей вниз, и сесть сверху. И попросить у секретаря кофе. И пить по глоточку.

— Вы не понимаете, да? — печально кивает нечисть. — Сядьте… пожалуйста.

— Спасибо, я постою. Чего же я не понимаю? — журнальный столик слишком легкий. Тут бы что-нибудь буковое, солидное.