– Я решил, что в этот день не помешает толика памяти о моем отце-воине.

«Она не помешает мне, кто любил его, – подумал Хамза, – но что с теми, кто нет?» И все же, поразмыслив, он понимал, что выбор верен. Мурад был одним из величайших воинов, порожденных Османским домом. Он почти всегда побеждал.

Мехмед разрубил воздух клинком:

– Так что ты думаешь, Хамза? Разве я не Ахилл?

Хамза кивнул. Его повелитель считал текст «Илиады» едва ли не равным святейшей из всех книг. Ахилл, бесстрашный, безжалостный, величайший воин, был для него образцом.

– До кончиков ногтей, повелитель. И вы готовы пойти и высмеять напыщенных ахейских вельмож?

Младший мужчина улыбнулся:

– Я готов. Останься со мной. Направь меня, если я дрогну.

– Я всегда буду вашей скалой, владыка. Но вам не понадобится от меня ничего, кроме хвалы, когда вы завоюете их.

– Твои слова да Богу в уши…

Мехмед последний раз поднял меч, блеснувший на солнце, потом вложил его в ножны и повесил на пояс.

– Иншалла, – сказал он и пошел к двери.

Ему не требовались фанфары, лишь откинутый полог шатра. Час был тщательно выбран так, чтобы низкое солнце на западе сияло сквозь передний вход отака и на доспехе султана плясало пламя. Слугам было приказано держать эти полотнища растянутыми, пока Хамза не даст сигнал их опустить. Он не подавал сигнала, пока Мехмед не встал на возвышение посредине, и даже самые упорные прижали свои носы к ковру на три полных вдоха.

– Аллах акбар! – взревел Мехмед.

– Господь велик! – отозвались пятьдесят голосов.

Полог упал, лица поднялись, люди встали и наконец-то увидели своего султана. Увидели, сбоку и чуть сзади, и скромный контраст: имама Мехмеда, Аксемседдина, священнослужителя в сером и коричневом, с позолоченным томом Корана в руках. Воин Пророка дал им смотреть на себя полдесятка вздохов, потом подозвал к себе. Лишь немногие были допущены к чести поцеловать ему руку.

Великий визирь, конечно, будет первым. Следом два белербея – правители самых больших провинций, как и ожидалось. За ними подойдут другие беи, чуть ниже тех по положению. Они с Хамзой в бесчисленные ночные обсуждения назвали каждого из них именем животного. И когда они подходили, в голове Мехмеда вместе с именем человека всплывало его прозвище.

Сначала подошел Слон, великий визирь, Кандарли Халиль-паша. Сразу за ним – Бык и Буйвол, Исхак и Караджа, белербеи Анатолии и Румелии, которые будут командовать его турецкими и европейскими рекрутами соответственно. Каждый склонялся и целовал руку султана, избегая его взгляда. Мехмед смотрел, как они возвращаются к своим фракциям. Старые быки, думал он. С иссякшим семенем. Мычащие о мире.

Он приберег совсем другую улыбку для двоих мужчин – Гепарда и Медведя, – которые подошли следом. Заганос был албанцем, обращенным, более ревностным в вере, чем большинство рожденных в ней; худощавый, быстрый, молодой, честолюбивый. Другой мужчина был огромным и тоже удачно прозванным. Балтоглу, болгарин, бывший пленник и раб, принявший ислам лишь ради быстрого возвышения; его навыки войны на море были под стать той жестокости, с которой он воевал. Они работали в паре – союз молодых балканцев против старых анатолийцев.

Эти двое отступили, и подошел последний – Имран, ага янычаров. Короткий поклон, такой же поцелуй, быстрый уход. Между ним и султаном было мало любви, ибо Имран до мозга костей был человеком Мурада. Но Мехмед, наблюдая, как этот человек встает строго посередине между лагерями войны и мира, вместе с неопределившимися, знал: его можно убедить. В слишком долгий мир янычары начинали беспокоиться и доставлять хлопоты. Как и гепарды, они нуждались в охоте.