Мальчишка взглянул вопросительно и даже отчасти испуганно, потому что митрополит держал банкноты рукой, обернутой в полог своего одеяния.
– Мой священный сан не позволяет прикасаться к деньгам… – усмехнувшись, объяснил митрополит. – Так что приходится выкручиваться, дитя мое… Тут хватит.
– Тут даже слишком много! – официант взял деньги и сунул в карман левой рукой, потому что в правой у него был кулинарный топорик.
– Принесешь сдачу. И немножко оставишь себе. В меру. По чести. Ты ведь честный мальчик, а? Иди. Вон дверь. Там открыто. А я сейчас вернусь.
Удостоверившись, что официант с кулинарным топориком в руке скрылся за высокой двустворчатой дверью, он быстро пошел к лестнице.
Между третьим и вторым этажом он услышал сверху крик, смягченный расстоянием и заглушенный плюшевыми портьерами, но отчетливый и тонкий: “Полиция! Полиция!”
Между первым и вторым этажом уже ничего не было слышно.
Он прошел мимо портье, вышел и тут же сел в вагон трамвая.
Сойдя с трамвая, пересел на пригородный поезд.
С пригородного поезда – на фуникулер.
Он шагал по горной тропе, держа в правой руке ледоруб, карабкаясь все выше, к снежным вершинам, к солнцу, к Богу, не оглядываясь на этот город и вообще на землю.
Но на самом деле все это ему привиделось в течение секунды, когда он увидел на цинковом столе грязный от крови кулинарный топор.
– Эй, кто-нибудь! – крикнул он.
– К вашим услугам, – отозвалась немолодая официантка, выйдя из-за огромного посудного шкафа.
– Два чая и четыре бутерброда в сорок второй, – сказал митрополит Иосиф. – У меня гость. Два бутерброда с колбасой, два – с огурцами. С огурцами – это мне.
– Все понятно, все понятно, ваше преосвященство! – поклонилась она.
– Спасибо, госпожа… госпожа Мюллер? – сказал он.
– Браун, – поправила она. – Ева Браун.
У нее были крашеная челка и густо намазанные ресницы, загнутые кверху и книзу. Глазки-звездочки.
– Спасибо, госпожа Браун, – сказал митрополит.